Тень фараона

После того как мое смертное ложе было разорено, в те редкие мгновения, когда моя душа испытывает нечто вроде покоя, я вспоминаю свое земное существование. В миг краткий, словно вспышка крошечного огонька, передо мной проносится вся моя бурная, беспокойная жизнь, не омраченная более ни гневом, ни мечтами, жизнь, которую я даже не воспринимаю как свою. Она далека и потому драгоценна вдвойне, как те древние истории, что рассказывали ночами под защитой охранительного огня в самом потаенном из пристанищ, со сжавшимся от страха сердцем, молясь о том, чтобы чудо свершилось вновь, могучие лучи Солнца-Атона прогнали тьму и мы снова смогли бы увидеть великолепное зрелище рассвета над рекой, источником всякой жизни.

Ах, моя душа вновь пробуждается!

И сладостное облегчение испытываю я, пока длится рассказ обо всей моей жизни.

1

Ни одна слезинка не выкатилась из моих глаз. Этому препятствовали торжественность обстановки и моя гордость, хотя позднее, когда я остался один, тяжелые слезы ярости закапали на пыльный пол моей каморки.

Удары следовали один за другим, медленно и неумолимо, но лишь однажды, когда мой мучитель, невзирая на мой юный возраст и явную невиновность, применил все свое мастерство, мои губы дернулись от боли, обнажив крепко сжатые белые зубы.

Строго говоря, моя вина не подлежала обсуждению, ибо одна из моих обязанностей, не самая тяжелая и мучительная, заключалась в том, чтобы стойко и покорно сносить наказания, которым не мог быть подвергнут принц царской крови. И вот, когда я подменял собою сына бога на церемонии его наказания (оно, конечно, проводилось за спиной у фараона, тот не допустил бы несправедливого насилия, присущего богам, от которых он отрекся и жрецы которых теперь отыгрывались на мне), подменял, не имея права обнаружить даже малейший признак слабости, мой дух восстал против того, что за дурное исполнение своих обязанностей я должен искупить вину перед Амоном, хотя я был готов отдать жизнь за своего господина.

За мой свет.

И моего друга, хотя столь высокое звание присвоил себе не я, а люди, окружавшие царскую семью, которая относилась ко мне так, словно я был еще одним их отпрыском.

Сын фараона уже начинал осознавать свое предназначение, хотя был рожден второй супругой, оставленной его отцом ради воплощения богини Хатхор, Нефертити. Притягательность последней приумножало само ее имя, означавшее «прекрасная пришла» или «воплощение богини», коровий облик которой она, по счастью, не унаследовала. Хотя между обеими женами не было серьезных столкновений, к тому же при рождении сына вторая жена умерла, она все равно не смогла бы сравниться с Нефертити умом и красотой. Однако неподражаемая красавица производила на свет одних дочерей. Целых шесть. А фараон, не думая упрекать ее за это, как было принято во времена Амона, обожал ее сверх всякой меры.

Этими мыслями я пытался отвлечь свое Ка от спины.

Я припоминал разговоры слуг и средства, с помощью которых лекари определяли способность женщины к зачатию. К примеру, надлежало смешать мякоть арбуза, плод смоквы и молоко недавно родившей женщины и дать испытуемой выпить эту смесь. Если она его извергнет, значит, способна к деторождению, а если пустит ветры – нет. Другой способ состоял в том, что перед сном во влагалище женщины вводили зубок чеснока, и если утром его запах передавался ее дыханию, она, бесспорно, могла иметь детей. С помощью разнообразнейших приемов можно было узнать, кого зачнет женщина, сына или дочь, однако великому Пенту, королевскому лекарю, были чужды предрассудки, и он не пользовался средствами, которые не проверил лично.

Чтобы не опускать головы, я поднял взгляд вверх, подавляя в себе желание расплакаться. Я читал надписи на стенах, покрытых великолепными росписями любимого художника фараона Майи, которые в данном случае представляли сцену танца. Блики света из маленького окна играли с телами танцовщиц, создавая иллюзию движения, хотя в час быка тень преобладала над светом[1], вдобавок экзекуция проводилась в одном из самых маленьких и темных залов Большого дворца, которые обычно отводились писцам и прочим чиновникам. Государственные учреждения располагались в Северном квартале, но завершающий этап работы проходил в присутствии фараона. Несмотря на то, что зал был одним из самых скромных по размеру и количеству росписей, он в моих поисках утешения показался мне фантастически красивым, что отчасти помогло мне в какой-то мере преодолеть стыд.

Меня развлекла мысль о том, что во время наших с Тутом[2] недостойных вылазок мы никогда не останавливались в этом зале, чтобы полюбоваться окружавшей нас красотой, и если я пытался его задержать, он зевал и спешил туда, где его ожидали живые впечатления.

Я утешался мыслями о том, что милостивый Атон наградит меня за преданность и молчаливую борьбу, рано или поздно поставив Тута на вершину власти. И с гневом думал, что наказание совершилось из-за слабости фараона, отдавшего свой дом на откуп жрецам Амона, которые прибыли из старых Фив, как только узнали, что дела правителя плохи.