Тень и Коготь

Покончив со своей долей, я мысленно взмолился о прощении. Текла заслуживала великолепнейшей усыпальницы, бесценного мрамора изысканной красоты. Вместо этого ее ждало погребение в моем личном пыточном зале – разве что пол отдраен дочиста да орудия пыток кое-как прикрыты венками. Ночь выдалась прохладной, однако я с головы до ног покрылся испариной и, ожидая появления Теклы, чувствовал, как капли пота щекочут обнаженную грудь. Смотрел я из опасений увидеть ее в чужих взглядах, прежде чем она придет и ко мне, только под ноги, в землю.

И вот, в тот самый миг, когда мной овладело отчаяние, Текла пришла – заполнила мое сознание, как звуки музыки заполняют собою дом. Вместе мы с нею, еще детьми, резвились у берега Ациса. Узнал я и древнюю виллу, с трех сторон омываемую водами темного озера, и пейзаж за запыленными окнами бельведера, и странный укромный уголок меж двумя комнатами, где мы прятались в полуденные часы, читая при свечке. Узнал я и жизнь при дворе Автарха, где в алмазных кубках ждет своего времени яд. Узнал, каково тому, кто никогда не видел камеры, не чувствовал спиной плети, живется в руках палачей, и что есть расставание с жизнью, и что есть смерть.

Еще я узнал, что значил для нее гораздо больше, чем полагал, и наконец уснул, а во сне видел только ее. Нет, не просто воспоминания – воспоминаний у меня имелось довольно и прежде. Я держал в руках ее тонкие, холодные пальцы, а одет был уже не в ученические обноски и не в черные, цвета сажи, одеяния подмастерья. Мы с нею были единым целым, наги, чисты, счастливы, и знали, что ее больше нет, а я по-прежнему жив, но боролись вовсе не с этим – с затейливыми сказаниями одной-единственной книги, и говорили, и пели совсем о другом.

XII Нотулы

Конец снам о Текле положил приход утра. Вот оба мы в молчании идем куда-то через тот самый (иначе и быть не может) рай, как известно открываемый Новым Солнцем для всякого, кто взывает к нему в последние минуты жизни, и, хотя мудрецы говорят, будто рай сей закрыт для тех, кто сам стал себе палачом, я полагаю, оно, прощающее столь многое, наверняка способно порой простить и такое, но… еще миг – и все вокруг озарено холодным, незваным светом, а над головой звенит щебет птиц.

Я сел. Плащ мой намок от росы; капли росы, словно пот, бисером покрывали лицо. Лежавший рядом Иона встрепенулся, зашевелился. В десятке шагов от нас грызли удила, нетерпеливо притопывали копытами два громадных дестрие, один – цвета белого вина, другой – чистейшей вороной масти. От пиршества и от пировавших вокруг не осталось даже следа, как и от Теклы, которой я с тех пор никогда не видел и более не надеюсь увидеть на протяжении этой жизни.

«Терминус Эст», надежно укрытый прочными, обильно промасленными ножнами, мирно покоился рядом, в траве. Подняв его, я двинулся вниз по косогору, отыскал ручей и как следует освежился спросонья. Когда я вернулся, Иона тоже уже не спал. Я указал ему путь к ручью, а пока он отсутствовал, попрощался с покойной Теклой.

Однако, сказать откровенно, в какой-то мере она остается со мной до сих пор: случается, я, вспоминающий прошлое, становлюсь вовсе не Северианом, а Теклой, как будто мой разум – картина в остекленной раме, а Текла, стоящая перед стеклом, отражается в его поверхности. Вдобавок с той самой ночи, стоит вспомнить ее, не вспоминая при том о каком-либо определенном месте и времени, возникающая перед мысленным взором Текла стоит у зеркала в сверкающем, белом, как изморозь, платье, едва прикрывающем грудь, струящимся от талии к полу своенравными, никогда не повторяющими форм водопадами. Перед зеркалом она на миг замирает, коснувшись поднятыми ладонями наших щек…

…а после ее словно вихрем уносит в комнату с зеркальными стенами, полом и потолком. Несомненно, ее воспоминания о собственном отражении в тех зеркалах я и вижу, однако еще шаг-другой – и она исчезает во мраке, и больше я не вижу уже ничего.

К возвращению Ионы я совладал с печалью настолько, что сумел весьма драматически изобразить осмотр наших дестрие.

– Вороной – твой, – сказал Иона, – а этот, нежно-кремовый, очевидно, для меня. Экие, однако, лошадки… сдается мне, любая из них стоит куда дороже, чем любой из нас с тобой, как сказал один моряк хирургу, ампутировавшему ему ноги. Куда направляемся?

– В Обитель Абсолюта.

На лице Ионы отразилось изумленное недоверие.

– Ты разве не слышал, о чем мы с Водалом толковали вчера вечером?

– Название уловил, а вот про то, что мы туда едем, упустил как-то.

Наездник из меня, как уже говорилось, неважный, однако я храбро вдел ногу в стремя вороного и уселся в седло. Скакун, угнанный мною у Водала позавчера вечером, нес на себе высокое боевое седло, зверски неудобное, зато свалиться с такого затруднительно крайне; на этом же вороном красовалось нечто почти плоское, из стеганого бархата, роскошное, но в то же время изрядно коварное. Стоило обхватить ногами бока дестрие, тот заплясал на месте от нетерпения.

Возможно, момент для подобных бесед был хуже некуда, однако другого, более подходящего времени не предвиделось, и я спросил: