Тень Химавата

– Ты знаешь, когда я услышала, как отец с сестрой уговариваются отдать меня старосте деревни… внутри будто что-то оборвалось. Не могу их простить.

Она улыбнулась, посмотрев на Амбапали.

– Так что нет у меня теперь никого, кроме тебя. Да еще Бхима, сынок… желанный.

– На отца похож, – с нежностью проговорила шудрянка.

Затем в порыве чувств обняла брахманку за плечи.

– Ты мне тоже как родная. Уж и не думала, что на старости лет обзаведусь дочкой.

– Почему не вышла замуж? – наивно спросила Вината.

Ворон печали слетел с одного лица и закрыл крыльями другое.

– Видно, не судьба мне таиться до самой смерти… Тебе откроюсь, – смахнув слезу, шудрянка продолжила, – правду только Брихадашва знает, потому что он меня и выкупил.

– Как выкупил? – изумленно прошептала Вината.

Голос Амбапали звучал глухо, словно она говорит с усилием: воспоминания, давно запрятанные в недрах памяти, теперь всплывали в сознании, причиняя острую боль.

– До рождения Бхимы все было более или менее терпимо. Канса меня бил, конечно, но не зверски, бывало, даже жалел. Когда сыночку исполнился год, Канса ушел на войну. Вернулся с любовницей… Его как подменили: на меня не смотрит, все время уделяет новой рабыне.

– Как рабыне? – снова удивилась Вината. – Ты же… жена…

Амбапали грустно покачала головой.

– Нет, не было никакой свадьбы. А без обряда виваха[235] дваждырожденный свободен от обязательств перед сожительницей.

Она вытерла глаза краем платка, потом продолжила, вперив остановившийся взгляд в выщербленные ступени.

– Так вот… Он меня просто отдал офицерам. Те пользовались мной, когда и сколько хотели. А когда наскучило, швырнули пехотинцам.

Губы женщины задрожали, она с трудом справлялась с охватившим ее волнением.

– Солдаты, которые прошли войну, – это звери, в них не осталось ничего человеческого… Даже не знаю, как я выжила. Потом, словно в тумане, помню лицо Брихадашвы. Оказывается, он все это время был рядом с армией Чеди, шел за обозом, зная, что я там… Зарос бородой по самые глаза, почернел от горя и злости, так что его трудно было узнать. Однажды он привез провиант на продажу… И увидел меня – я больная, избитая валялась в лагере. Он меня выкупил за гроши и выходил, потом мы вместе вернулись домой…

Лицо Амбапали исказилось страданием.

– Но детей с тех пор я не могу иметь.

– Так, значит, Бхима не угра?

Шудрянка покачала головой.

– Нет… Теперь это неважно. Он умер кшатрием, и это главное.

Потом с вызовом посмотрела на Винату.

– А как бы ты поступила на моем месте?

Та смутилась. Подумала, теребя край сари, виновато покосилась на Амбапали.

– Пусть Сарасвати решает, я тебе не судья.

Подчиняясь нахлынувшим чувствам, она горячо обняла шудрянку, прижалась к ее лицу щекой. Обе молча сидели, не в силах стряхнуть охватившую их тоску.

Вдруг из дома послышался плач маленького Бхимы. Вината кинулась в комнату, что-то зашептала, успокаивая мальчика. Вскоре донеслось ее тихое пение, прокатилось по лестнице нежными звуками и растворилось в шелесте ночного леса.

* * *

Фаланга приближалась к Пурушапуре.

Оставив в Сиркапе тяжелораненых, саперов, а также часть конницы, Гермей отправился с войском в долину Кубхи. Пурушапура являлась важным стратегическим пунктом, где пересекались торговые дороги Паропамиса, северного Хиндустана и царства Шулэ[236].

Лучшего места для долгой стоянки армии не найти. Тем более что город находится в нескольких днях пути[237] от Синдха, так что основные силы греков всегда смогут прийти на помощь гарнизону Сиркапа, если Раджувула задумает вернуться.

Оставался один дневной переход до Кохатских гор. Колонну замыкали обозные повозки, в одной из которых сидела Шейда. Она еще не оправилась от ран, но благодаря искусству Бассарея за ее жизнь можно было не опасаться.

На бледном лице все таким же непокорным светом горели карие глаза. Апаритка бережно поддерживала кисть, обернутую пропитанной мазью корпией, и морщилась, когда телега подпрыгивала на ухабах.

На закате с обозом поравнялся Гермей. Он несколько раз предлагал Шейде переночевать в его шатре, но она отвечала отказом, предпочитая общество санитарок, которые помогали менять повязку.

Полемарх давно перестал считать ее пленницей, позволял делать все, что та захочет. Он участливо посмотрел на апаритку. Его взгляд говорил лучше всяких слов: Шейда прочитала в нем заботу, нежность, тревогу, и ее сердце неожиданно ответило, забилось сильнее.

– Я смогу вечером помыться в твоем шатре? – спросила она, густо покраснев. – Не хочу в таком виде предстать перед отцом.

– Конечно, – македонянин с готовностью согласился, даже не пытаясь скрыть радость. – Отгорожу тебе угол, как раньше, прикажу налить в бочку теплой воды.

– Тогда я приду, – смущенно проговорила апаритка…