Тень мачехи (СИ)

— Разберемся, — безучастно бросил полицейский, крепко взял Таню за локоть, подтолкнул к калитке. И от этого толчка ее ноги подогнулись, она неуклюже рухнула в подтаявший, грязный снег, и он обжег лицо, а руку прострелила боль — то бесцеремонно дернул её за плечо полицейский, злобно гаркнув: «Встаё-о-ом!» К нему подскочили другие, подняли ее, как деревянную чурку, схватили под руки и поволокли по дорожке родного дома туда, где за калиткой фырчал и плевался вонючим дымом полицейский «бобон» с распахнутой задней дверью. И его зарешеченное окно, как магнитом, притянуло взгляд Тани и захлестнуло ее душу ужасом. А в следующий миг железная решетка изогнулась, становясь пластиковой, ненастоящей, и сама машина стала большой кривобокой игрушкой, зачем-то приклеенной к вздыбившейся волной дороге. Огромная кукла-полицейский обратила к Тане мертвое лицо — а ветер хлестнул, едва не сбив с ног, обвиняюще зарыдал: «Ппан-дооо-рааа!» Таню толкнули вперед, грубо подцепив жесткими пластиковыми клешнями — и она дернулась из последних сил, хрипло крича:

— Куклы, куклыы, куклыыыы!…

И нырнула во мрак, будто в смерть.

12

Свет резанул по глазам, и Татьяна застонала, отвернув голову.

— Очухалась! — в незнакомом мужском голосе явственно слышалось облегчение. — Я уж подумал, кони двинет. Гражданочка! Проснись!

— Да оставь ты её, Тетерин, — недовольно пробасил другой. — Сейчас психиатр приедет, разберется.

Разлепив веки, она попыталась рассмотреть стоящих над ней мужчин. Оба были мелкими, щуплыми, коротко стриженными, в одинаковой форме — будто нарисованные под копирку. Татьяна лежала на чем-то холодном и жестком, под белым потолком, посреди которого набухла мозоль фонаря. И железная решетка, обтекавшая его и прикрученная к потолку болтами с толстыми шестигранными головками вдруг помогла вспомнить.

Полиция. Она в полиции! И когда её забирали, явилась Пандора. А потом пришла вновь — в тот момент, когда Татьяну поместили в камеру ИВС*: маленькую «одиночку» со стенами цвета рвоты. Оказавшись в этом узком бетонном гробу за закрытой железной дверью, Таня, одурев от страха, стала биться в неё всем телом. Ледяной вой Пандоры разрывал её уши, плотный ужас давил сзади, и она билась в дверь, панически боясь оглянуться — а потом опять потеряла сознание.

— Отпустите меня, пожалуйста… Я не виновна… — умоляюще забормотала она, и полицейский, стоявший слева, ответил почти участливо:

— Да не волнуйтесь вы так, гражданка. Не виновна — значит, отпустят. Скоро вас следователь пригласит, будет во всем разбираться.

— А позвонить… ведь можно? Мне говорили — один звонок… — язык шевелился с трудом, будто стресс сделал её пьяной.

— Следователь разрешит, не беспокойтесь, — заверил полицейский. — А сейчас врач придёт, поможет.

— Не надо… врача… — всхлипнула она, уже понимая, что ее никто не послушает, и почти задыхаясь от бессилия. Слезы потекли по щекам, не останавливаясь, потому что с этой неповоротливой, инертной махиной, которую называют системой правосудия, лучше было бы не встречаться — а она встретилась. И теперь поди докажи, что их столкнули специально.

Дверь лязгнула, впуская дуэт шагов — широких, уверенных мужских и дробящих каблучками женских. Полицейские расступились, и Таня, задрав голову, увидела сквозь слёзы ярко-синий рукав форменной медицинской куртки и белую полу халата, торчавшую из-под неё. Врач подошел ближе, заглянул ей в лицо и крякнул от удивления:

— Так-так, Татьяна Евгеньевна… А говорите, приступов у вас не бывает.

На нее, надменно улыбаясь, смотрел свысока психиатр Новицкий. Очки на его полном лице блеснули слюдяным холодом. Он присел на Танины нары, сжал её запястье, нащупывая пульс и замер, склонившись над наручными часами.

И веяло от него торжеством человека, всё-таки оказавшегося правым.

— Машенька, феназепам внутривенно, один кубик, — скомандовал психиатр. Каблучки зацокали, и Татьяна увидела, как к столику у стены подплыла молоденькая светловолосая медсестра с тощей косичкой-дракончиком. Сдвинув лежавшие на нем листки бумаги и дешевую черную авторучку, водрузила на стол продолговатый ящик с лекарствами. Покопалась в нем и подошла к Тане, неся в поднятой руке маленький шприц с длинной, закрытой колпачком, иглой. Та куснула за руку, и медсестра удалилась к своему ящику, зашебуршала в нем, зазвякала склянками. А Новицкий, положив ногу на ногу, спросил:

— Ну что, на этот раз без вранья?

Татьяна отвела взгляд — было стыдно. Во рту прокисло от лекарства, голова стала легкой, тело — расслабленным. Она попыталась сесть, и отметила краем глаза, как один из полицейских двинулся было к ней. Новицкий поднял руку, останавливая его, и спросил:

— Может быть, вы оставите меня наедине с пациенткой? Она не будет бузить. Ведь не будете же, Татьяна?