Тень мачехи (СИ)

«Но ты же не побоялся этого, когда решил запихать туда Танюху, — мысль была брезгливой, будто какая-то часть внутри презирала его самого. — И ради кого? Ради бабы, которая предала тебя при первой возможности? Ради неё ты слил свою жизнь, а ведь у тебя было всё: деньги, шикарная жизнь, хорошая семья. А ты… Ты всех предал. И даже свою любимую Алёну. Предал, чуть твою задницу прижало».

И он вспомнил, как прокричал её имя — там, распятый верёвками, обдирающий лопатками жесткую плитку, давившую на затылок, будто его поставили к стенке и приготовились расстрелять. Вспомнил, как вдруг исчезла из сердца его горячая, всесильная любовь — вспорхнула, обратившись чёрной вороной. А на её месте зазияла равнодушная, гулкая пустота, быстро наполнявшаяся страхом. Он тряся за свою жизнь, уже понимая, что один, никого не любит, и — Максим вдруг понял это очень ясно — никого никогда не любил. Плевать ему было, что Алёну выследят, а, может быть, даже убьют. Плевать на всё — лишь бы отпустили.

Кровь прилила к щекам, и Демидов затрясся, как в лихорадке. Оказывается, он трус… и дурак. Обычный дурак, который столько лет гонялся за химерой. Придумал себе, что есть у него смысл жизни, и этот смысл — любовь. Нелепая в своей наивности ложь, которой он утешал себя столько лет. Но Алена была лишь поводом, лишь красивой ширмой, за которой он прятал свои грехи так надежно, что сам перестал их видеть. А теперь — Таня в камере, полураздетый ребенок на ночной дороге, пьяные кутежи, карты, воровство: вот тот след, который он оставил в жизни, когда полз по ней, как слизняк. Мокрый, скользкий и грязный след. И обрубок вместо руки — непригодный даже для того, чтобы хоть как-то отмыться.

Он закрыл глаза, чувствуя, как стучит в висках. Всё так глупо и стыдно. Всё — без толку. Кому он нужен теперь, обгадившийся со всех сторон? Алёне? Она не будет возиться с калекой. Таньке? Она пожалеет — он точно знал, но сможет ли простить? Ведь то, что он сделал, идет в разрез с её порядочностью. А ведь эту порядочность он когда-то считал лоховством… К родителям вернуться нельзя, они давно поставили на нём крест, посчитав изгоем и позором семьи ещё в те времена, когда он связался с самарским криминалом. И друзей нет. Не сложилось. Потому что дружба не терпит расчетливости и притворства, и живет до тех пор, пока ты питаешь её лучшими порывами души.

Эти мысли обожгли — будто пучок крапивы, которым его в детстве хлестал отец. Вспомнились его глаза: карие, как у Макса. Презрительно искривлённый рот. И слова: «Не смей воровать, гадёныш! Возьмёшь эти часы и вернёшь Саньке так, чтобы все видели. И только посмей не признаться ему, что украл! Я те эту руку сам отгрызу, чтобы к чужому не тянулась!» Демидов вздрогнул. Получается, предупреждал его отец. А Макс ведь совсем забыл тот день. И те часы, ставшие первым, что он украл. У своего единственного друга. Который после этого навсегда повернулся к нему спиной.

Да. Теперь он один. И нахер никому не нужен.

Макс застонал, понурив голову. И не увидел, как открылась дверь палаты, как шагнул через порог высокий темноволосый мужик. Только когда тот кашлянул, Демидов поднял голову и поймал на себе взгляд его глаз: полупрозрачных, как тёмный янтарь, торжествующих и чуть насмешливых.

— Я так понимаю, вы уже всё поняли, — сказал он. — Руку спасти не удалось — кости были раздроблены, да и ваше состояние… Врачи предпочли сохранить жизнь, чем рисковать ей, проводя многочасовую операцию. Ампутация делается быстрее. Ну а теперь — за дверью полицейский, вас подержат здесь до выздоровления. Потом не обессудьте. Как говорил один известный следователь, «вор должен сидеть в тюрьме».

Макс, наконец, вспомнил, где ему доводилось видеть этот внимательный кошачий взгляд: ведь этот мужик был в тот день у здания опеки! Это его Танька представила, как юриста. Но почему он здесь?…

— Меня зовут Юрий Борисович Залесский, я адвокат вашей жены, — сказал тот, усаживаясь на стул возле кровати. — Бывшей жены — ведь вы же понимаете, что натворили достаточно, чтобы навсегда лишиться этой женщины?

— Я могу всё объяснить… — начал Макс, пытаясь хоть что-то придумать. Но вдруг почувствовал, как устал. «Что толку извиваться, врать, пытаться его запутать? — думал Демидов. — Опять быть слизняком, который боится ответственности. А, может, хватит? Есть ведь во мне что-то от мужика? Хоть что-то осталось?»

Он распрямился, чувствуя, как заныла культя. Глянул на Залесского: хмуро, с печальной тоской:

— Не хочу больше врать. Да, это я во всём виноват. Это я заплатил сожителю Фирзиной, чтобы Таню упекли в тюрьму. Это я воровал её деньги. Уводил из бизнеса всё, что можно — прекрасно зная, что подставляю её. Теперь там проверки, да? Налоговая, наверное… Обэповцы… Вот только она не виновата.

Залесский смотрел на него молча.