Тень мачехи (СИ)

— На небо… — пробормотала Таня. — Я всё думала — почему на небо? А оказалось — на чердак. Так просто…

Всё оказалось просто. И дико. И очень грязно.

Никакой шизофрении. Просто манекен. Обычный манекен… но с такой позорной, жуткой историей. Вот почему об этом молчала мать — стыдилась своего помешательства.

«И вот откуда куклы в моих кошмарах, — поняла Татьяна. — И это слово: Пандора. И этот злой ветер. Ведь он через открытое окно доносил крик матери, швырял его мне в лицо… Вот откуда это страшное чувство, будто мир становится пластиковым. Ведь, дотронувшись до матери, я нащупала холодный манекен. И когда эта «мать» упала — с грохотом, словно огромная кукла… Когда её голова отлетела в сторону… Когда мать не зашевелилась, не встала… Немудрено, что я перепугалась насмерть. Ведь думала, что она погибла. Из-за меня».

Татьяна снова почувствовала, как на неё накатывают волны дрожи — нервной, истерической дрожи. Такая же охватила её на чердаке: словно то, что случилось более тридцати лет назад, произошло с ней сию секунду. Рука бабушки снова легла на её запястье — успокаивающе, с любовью.

— Бабуль, ну почему так? — спросила Таня. — Она ведь мама моя. Родная. А относилась ко мне, как мачеха.

— А вон оно, глянь, — бабушка кивнула в сторону дороги — туда, где зеленел островок широких, чуть волнистых по краям, листьев, среди которых виднелись редкие жёлтые цветочки. — Мать-и-мачеха, отцветает уже. Принеси-ка листочек.

Татьяна подошла к цветам, сорвала лист, случайно задев цветок. На тыльную сторону ладони просыпалась ярко-желтая пыльца. Татьяна машинально стёрла её, подав бабушке лист. И снова села рядом с ней.

— Смотри, сверху гладкий, холодный, потому мачехой кличут, — сказала бабуля, поглаживая его узловатыми пальцами. — А снизу пушок. Мягкий, как материны руки.

— Да, я слышала, почему это растение так называют, — кивнула Таня.

— А видишь, вместе они. На одном листе-то, — бабушка повертела его в руках. — Так и в каждой женщине: и то, и другое есть. А уж какой стороной к дитю повернётся…

Татьяна смотрела на лист. Вот так. И никаких психоаналитиков не нужно — с детства перед глазами. Мать и мачеха — они есть в каждой. И ты сама можешь выбрать, какой быть. Даже если не любишь ребенка — можешь быть мягче, сумеешь укрыть от дождя и солнца, если только захочешь. Если не будешь думать только о себе.

Она погладила руку бабушки, легонько сжала, будто говоря: «Спасибо!» И подумала: «Я столько лет считала, что у меня проблемы с головой. А оказалось — это мать какое-то время была помешанной. Создала свою тень из Пандоры, и меня втянула в эту игру. Поневоле искалечила мне психику, и даже не поняла, что сделала. Да, самые страшные преступления — те, что взрослые свершают с ребенком, не замечая этого. И чаще всего они случаются во внешне благополучных семьях, на которые никогда не подумаешь».

Думать об этом было больно. Но сквозь эту боль, как вода сквозь растаявший лёд, проступила жалость. Таня представила себе мать: одинокую, почти отверженную — даже в своей семье. Страстно хотевшую удержать мужа. Мечтавшую о подруге. Искавшую того, кто выслушает и поддержит. Обычные, в общем-то, стремления. И если очень-очень постараться, её можно понять.

Татьяна подняла голову, всмотрелась в далёкую озёрную гладь. Остров, вздыбивший китовую спину над поверхностью воды, выглядел отколовшимся от матери-земли — будто нежеланный ребенок, которого она оттолкнула. Но ведь и он зеленеет, и он живой.

«А ведь мать пыталась сказать мне, — вспомнила Таня. — Пыталась. Но всё-таки не смогла пересилить свою гордыню и страх. Даже когда узнала, что из-за этих приступов я потеряла всё».

Вот только сейчас Татьяна уже не чувствовала себя нищей, безумной и нелюбимой. Огромное, с гору, чувство вины перед родителями, довлевшее над ней всю жизнь, вдруг исчезло. Она вдохнула — так глубоко, как не вдыхала, наверное, никогда в жизни. И выдохнула — будто выпуская боль, сидевшую в ней столько лет. Чужую боль. Которую ей навязали.

А на забор, захлопав крыльями, взлетел Пётр Петрович. И запел — раскатисто и звонко, выпятив позолоченную грудку и развернув во всю ширь свой радужный, полыхающий солнечными бликами, хвост. Повернулся, глянул на Таню блестящим чёрносмородинновым глазом. И горделиво замер — будто точно знал, что разогнал всю нечисть на тысячи километров вокруг.

26

Волегов проснулся от толчка в бок, приподнялся в постели. Моргая, глянул на часы: почти десять утра. Они заснули едва час назад — все разговаривали, вспоминали, как шла их жизнь: и счастливые, и горькие моменты, и то, как шли через трудности и радовались успехам, но всегда, что бы ни случилось, хранили свою любовь. И теперь, в этом новом испытании, остались верны ей. Только уже другие… Волегов посмотрел на жену — благодарно, и всё ещё виновато. Уловил краем сознания: тонкое пиликанье наполняет спальню. Из-за того, что не выспался, оно казалось особенно раздражающим.

— Телефон… — пробормотала Анюта, пряча лицо в сгибе локтя.