Тень мачехи (СИ)

Теперь ему придется прятаться, врать, вести двойную жизнь — но ради ребенка он мог пойти и не на такое. Если бы еще Наташка смирилась со своим положением и перестала выносить ему мозг…

Из люльки послышалось басовитое кряхтение. Сергей тут же забыл о Наташкином брюзжании: похоже, девочка проснулась! Подошел к малышке осторожно, чтобы не испугать. Круглые глазенки были распахнуты, смотрели куда-то вверх — бессмысленно, будто продолжая видеть сон. Алые губки вдруг пошевелились, беззубый ротик открылся и Вика зевнула — широко, от души.

— Ох, как мы умеем! — новоявленный отец развел руки в искреннем восхищении.

— Дай мне ее, — он и не заметил, как к люльке подошла Наталья. — Пока не расплакалась, нужно покормить.

Она взяла ребенка на руки, поддерживая его головку. Лупоглазое счастье рассержено засопело, недовольно засучило ножками. Лицо младенца скривилось, рот открылся и трубный рев наполнил палату — водопад звуков, в котором недовольство смешивалось с требованием. Наталья села в плетеное кресло, стоявшее у окна, и, устроив дочку на сгибе локтя, выпростала из-под халата налитую, исчерченную синими венами, грудь. Темно-коричневый сосок мгновенно вытянулся, затвердел, выжал из себя молочную каплю. Ребенок перестал плакать, повернул головку, будто отыскивая, принюхиваясь — и, широко раскрыв рот, едва ли не полностью втянул в себя сосок. Разрумянившиеся щечки задвигались, нос громко засопел — младенец поглощал еду с аппетитом, достойным шахтера, вернувшегося с двенадцатичасовой смены. А когда Наталья пошевелилась, желая устроиться поудобнее, девочка недовольно сдвинула бровки и легонько стукнула ручкой по материнской груди. «Ого, да она с характером! Моя порода, такая не пропадет», — мелькнуло в голове Сергея, и он счастливо улыбнулся.

Дочка насытилась быстро, и тут же снова уснула. Наталья прикрыла грудь и осторожно переложила малышку в люльку. Волегов стоял рядом, любовался дочерью. Наталья глянула на него искоса: гордый такой, довольный…

«Никуда ты не денешься, — подумала она. — Ребенок не сможет без меня, ты без неё — вот тебе и капкан, в котором застрянет твое сердце. Захочешь выбраться — попробуй, отгрызи».

Ничего, пройдет время — и он всё сделает, как нужно ей.

А она умеет долго сидеть в засаде.

5

Воздушная дорога в Москву была спокойной — не подвела ни погода, ни лайнер. Готовясь покинуть самолет, Сергей думал: вот ведь забавная штука эта его работа — теперь он чаще высыпался в небе, чем на земле.

Водитель ждал его на стоянке — лениво курил в открытое окно казенного BMW, черного и блестящего, как начищенный армейский сапог.

— Домой? — спросил он, поздоровавшись.

— Сначала в министерство. Оттуда я сам.

Водитель коротко кивнул и сосредоточился на дороге.

Сергей поглядывал на часы — запас времени есть, можно не волноваться. Но когда они подъехали к центру, беспокойство снова зашевелило в нем тараканьими усами. Конечно, вечером пятницы улицы были забиты особенно плотно. Машины изнывали в пробках, вынужденные сдерживать своих лошадей. Теснились, отвоевывая сантиметры — наверное, сверху это казалось соревнованием улиток. За два квартала от нужного здания Волегов не вытерпел и вышел из авто. На встречи с такими людьми, как Слотвицкий, лучше не опаздывать. Да и проветриться не помешает — Сергею опять было жарко, он чувствовал, как шея под узким воротничком рубашки становится влажной. Не хватало еще прийти на встречу потным, как загнанный конь.

Справа от него лежала Театральная площадь. Здесь, вспугивая голубей, гуляли подростки. Пенсионеры сидели на лавочках. А Сергей когда-то сделал предложение Анюте. Понесло же его тогда в фонтан, словно пьяного десантника! Он стоял, мокрый до нитки, держа в зубах веточку белой хризантемы — будто только что достал ее из-под воды. Анюта смеялась и кричала ему: «Хватит, вылезай, мне теперь тебя сушить!», а потом прыгнула к нему, чтобы быть рядом, пусть в мокром холоде, и с риском попасть в милицию, но рядом… И он в который раз понял: да, это — моя женщина! А потом, опустившись на колено и протянув ей цветок, попросил: «Стань моей женой!» Она целовала его в мокрые щеки, тащила вверх, но он стоял по пояс в воде и тряс головой: пока не согласишься, не встану, и пусть я простою здесь все лето и осень, пусть потом придет зима и превратит меня в ледяную скульптуру — мне будет все равно, если ты не согласишься.

Да, молодость… Сейчас бы он не полез, очертя голову — ни на клумбу за цветами, ни в фонтан. Старый стал, неповоротливый, солидный? Может быть. Но куда из его души ушла романтика? И откуда взялся столь густопсовый цинизм? Он использовал Наташку, купив ее тело, как инкубатор. Обманывает Анюту. И считает, что это — правильно. Потому, что в итоге всем хорошо: ребенок живет, Наталья при деньгах, он стал отцом, а для его жены ничего не изменилось, потому что она не знает — так что в этом плохого? Он сумел все устроить как можно лучше, и, в общем-то, молодец.

Откуда же эта тоска, которой не было еще минуту назад?