Тень мачехи (СИ)

Нет. Он устал. И отчего-то пустота в душе… Ему безмерно захотелось домой. Хороший ужин не так важен, найдется же хоть что-то в холодильнике. Главное — увидеть жену, убедиться, что с ней все в порядке.

Обогнув Лубянку, Волегов погнал машину по Новой площади, через весь Китай-город. Свет уличных фонарей заливал улицу желтым, дробился в стылых каплях такого неуместного зимой дождя, изумлялся черноте уродливых сугробов, оплывавших на обочине. Широкое полотно дороги было бесснежным, устланным лужами — будто кто-то разбил на небе огромное зеркало и сбросил вниз его осколки. Это казалось красивым, но Волегов подумал, что на самом деле асфальт — грязный, а дорогу хорошо бы включить в план ремонта. В понедельник нужно зайти к Тищенко по этому поводу, пусть пошевелит своей задницей.

«Да, Волегов имеет вес, и в Министерстве это знают», — удовлетворенно хмыкнул Сергей и вывернул руль, объезжая еле ползущую «копейку». Так же он управлял и своей жизнью — уверенно, властно, не допуская просчетов и легко обгоняя тех, кто шел в том же потоке, но был слабее, медлительнее, неповоротливее его. А ведь каких-то двадцать лет назад он лишь мечтал о том, что переедет в столицу из родного поселка, который можно было пройти от края до края за сорок минут беззаботной прогулки. Если, конечно, не вляпаешься в коровью лепёху, и не свалишься в скользкую глинистую грязь, которой вместо асфальта было устлано большинство улиц.

Никто не знал тогда, что Серёга Волегов будет работать в самом сердце Москвы, и почти ежедневно проезжать через её, такую древнюю, юность. Смотреть на улицы, мощенные брусчаткой, креститься на золотые луковицы храмовых куполов, робеть перед строгой красотой старинных зданий из красного кирпича, не упокоившийся дух которых следил за ним сквозь высокие окна. А ведь это были его любимые места, очаровавшие его еще в ту пору, когда Сергей впервые приехал в Москву… Память мгновенно отозвалась, наложив пожелтевший слайд на панораму зимней улицы, и Волегов увидел лето последнего года 80-х — пыльную жару под странно темным, низким небом — полем боя, на которое сползались войска налитых злостью туч, готовящихся к грозе, как к войне.

Он вышел из поезда воскресным вечером, так уж получилось с билетами. Сергей купил на вокзале карту, добрался до Китай-города на метро и пошел в политехнический музей — давно о нем слышал, да и деваться больше было некуда. Ведь подать документы в приемную комиссию Московского института инженеров транспорта, и получить место в общаге на время экзаменов можно было только завтра. Глядя на нарядных, уверенных в себе москвичей — а в их число он записывал всех, кто шел по улицам быстро, но спокойно, без интереса и ошалелости, не озираясь по сторонам, как впервые попавший в Город средневековый крестьянин — Волегов отчаянно стеснялся своей синей рубашки из дешевого хлопка, лоснящихся на швах брюк, и особенно старых кед. Он бы дорого дал тогда за то, чтобы показать москвичам, что он свой, равный. Хотел быть таким же, как они, сблизиться… но и скрыть кое-что хотел: мысли хищника, которого привела к ним не любовь, но жадность. Он будто повторял втайне путь Наполеона, желая обобрать этот город, подмять его — но понимал, насколько высок и остр пик его амбиций, и в глубине души боялся сам себя. Это болезненное ощущение, в котором кажущаяся недостижимость мечты срослась с маниакальной уверенностью в собственном могуществе, походило на лихорадку. И раскалывало его надвое: он был и бедняком в старых кедах, втайне сошедшим с ума — и уверенным в себе богачом, владевшим самым главным: неисчерпаемой силой духа, острым умом и почти нечеловеческим чутьем. Он точно знал, что покорит Москву, и покорит навсегда. Но она в это не верила, и могла в любой момент посмеяться над ним — брезгливо и с удивлением, как смеялась бы высокородная принцесса над вонючим, задравшим грязный нос, свинопасом.

Впрочем, он уже догадывался тогда, что даже самая несмелая мечта когда-нибудь становится реальностью, если живет между огнем упрямства и холодом целеустремленности в душе человека, которому некуда отступать.

Так вот, он шел в знаменитый Политех, в цитадель ожившей истории науки и техники, а город провожал его взглядом. Волегов удивлялся ширине улиц, замысловатой архитектуре фасадов, непривычной для провинциала чистоте и особой, почти мистической энергетике столицы. Чем больше проникала внутрь него московская свобода и бесшабашность, тем сильнее он чувствовал требовательность и равнодушную отчужденность этого города. И все жарче становилось его желание обжиться здесь, подняться, занять высокий пост, кабинет и квартиру в одном из этих старинных зданий — и чтобы Кремль из окна, не меньше.