Тень мачехи (СИ)

— Чего взбесилась-то? — спросил он у свадебной фотографии, показательно — для сотрудников и тещи — стоявшей на столе. «Танька толстая и в белом — ну прямо пельмень в сметане, — подумал Демидов. Но признал: — а так-то аппетитная, конечно».

— А может, ты уже хахаля себе нашла? — подмигнул он жене, отхлебнув из бутылки. И заржал в голос — настолько нелепой была эта мысль. Его клуша-жена — и любовник?

— Да у тебя кишка тонка его завести, — изобличил Максим, снова обращаясь к фотографии. И протянул с издевкой: — Ты же у нас праа-аавильная!

«Это Алёне было легко найти мне замену, — подумал он. — Но Алена — шикарная женщина, за таких мужики в драку лезут. Хотя тоже дура, как и Танька»

Привычная тоска — замешанная на любви, злости, желании победить, доказать свое превосходство над другими мужчинами — пробудилась в нем, проступила в глазах печалью, потянула вниз уголки его губ. Настроение испортилось еще больше. Пошарив под столом, он включил компьютер, вышел в интернет. И в соцсети, где был зарегистрирован под ником «Бизон», нашел страничку Алены.

Он заходил к ней едва ли не каждый день, ревниво разглядывал фотографии и комменты под ними, дико злился, когда она пропадала из сети. Однажды она не обновляла страничку месяца два, и он уже начал всерьез беспокоиться: что с ней, жива ли?… При ее образе жизни всякое могло случиться, он еще в те времена ей об этом говорил…

Тогда, в Самаре, она обещала ему завязать, обещала много раз — но всё сбегала в свой «Бэзил», блядское гнездо, где каждый мог пялиться из зала на ее возбуждающее до трясучки тело. Где каждый мог сунуть купюру за тонюсенькую ниточку стрингов, назначением которых было подчеркивать — не скрывать. А она танцевала для них — не для него. Ему оставались объедки.

Хмурый взгляд, капризно искривленная губа, затрапезный халат — она стала для него такой после месяца жизни на съемной хате, и продолжала в том же духе следующие три года. Даже когда он начал приносить деньги сумками, ввязавшись в дела Сени Кречета, гонявшего иномарки из Владивостока. Он схватил эту собачью работу, как голодный пёс хватает кость, потому что других знакомых «новых русских» у него не было — а Алена была. И ей нужны были бабки, цацки, шмотки — которые она надевала не для него. И красилась уже не для него, и интеллектом уже не перед ним блистала — но последнее его как раз устраивало. А еще она хотела поехать в Турцию, а еще он то и дело слышал: «Смотри, у соседей тачка новая, а у нас и старой нет! Слышал, Юрка для Светки дом купил, а ты когда мне купишь?» И, кое-как отрываясь от нее, разомлевшей в постели, он бежал искать работу поденежнее — и какой уж был, к чертям, завод, и какая разница, что отец еле выбил для него место?… А она оставалась: золотистая головка на смятой подушке, плавный изгиб спины, вольно откинутая в расслабленности сна рука, а подмышкой — манящая, трепещущая от Алениного дыхания тень, сквозь которую белела тугая, будто налитая амброзией, полусфера груди. Длинное, ровно-загорелое бедро, рассеянно прикрытое хвостом одеяла, перетекающее в крепкое, с робкой складочкой, яблоко колена. Лодыжка, сводящая с ума своей иконописной тонкостью, узкая ступня с маленькими, идеально слепленными пальчиками…

Эта красота стоила ему очень дорого.

Когда Кречет подкидывал заказы и Макс собирался в дорогу, Алена довольно загибала пальцы, подсчитывая, что она купит теперь. И провожала, обещая ждать. Но каждый чертов день, проведенный в дороге, Макс боялся, что вернется в пустую, никчемную без Алены, жизнь — потому что его златовласку уже кто-то увел, уже трахает где-то, и платит за нее в кабаках. Он представлял это так часто и так пугающе-живо, что сердце, протяжно ухнув куда-то вниз, становилось ватно-бессильным, обмирало — а потом, будто озверев, хлестало вскипающей кровью в ослабевшие стенки жил, грозя разорвать их, испечь изнутри. Он бесился, отчаянно вцеплялся в руль, выжимал газ резко и сильно — так топают ногой по собачьему поводку, пытаясь удержать готовую сбежать на случку породистую, дорогую суку. Он не спал по трое суток, чтобы только приехать быстрее, пригнать очередную чертову тачку, за которую обещали отслюнить бабла. Он глотал вонючую дорожную пыль, жрал на ходу какие-то засохшие куски, подрезал длинномеры и проклинал тормозов-гаишников — а она могла спустить его бабки за час, и тут же протянуть руку за новыми. Она пожирала деньги, как пламя пожирает бумагу. И, как пламя, всегда оставалось голодной.