Тень на каменной скамейке

Вдруг я потеряла равновесие и чуть не свалилась в реку. Я вскрикнула, и на дороге над берегом затормозил велосипед. Это был брат Каролины. Он остановился и, видимо, намеревался помочь мне, если я упаду в воду, но тут мне удалось восстановить равновесие и удержаться, и помощь не понадобилась. Он мог ехать дальше.

Я так растерялась, что не заметила рядом с ним другого юношу. Только когда этот другой поздоровался со мной, я обратила на него внимание. Сначала я его не узнала, но потом увидела, что это был Густав. Высокий молодой человек, который ездил вместе со мной и Каролиной на повозке за Эдвином. Густав помахал мне и улыбнулся. Я поняла, что он вспомнил о нашем ночном приключении, и тоже улыбнулась.

Но брат Каролины сел на велосипед и поехал, не оборачиваясь. Похоже, он не был посвящен в нашу тайну. Он вел себя так, словно совсем не знает меня. Он остановился, когда я чуть не упала в воду, но это было чисто инстинктивное движение, он сделал бы так, будь на моем месте кто угодно.

Значит, Каролина взяла с Густава клятву молчать.

Странная она, эта Каролина; видимо, она решила установить между своими мирами водонепроницаемые переборки.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Каролина стала первым человеком, заставившим меня понять, как много в нашей домашней жизни нелепого и несуразного. Хотя, конечно, я начала негодовать и злиться не столько из-за самих нелепостей и несуразностей, сколько потому, что они раздражали Каролину. Завоевать ее благосклонность было важнее всего остального. И все же она на многое открыла мне глаза.

К примеру, эта вечная история с дверями. Закрывать за собой дверь считалось в нашем доме делом чрезвычайной важности. В особенности это касалось горничных.

Между кухней и столовой располагались буфетная и небольшая проходная комната, которая использовалась только для прохода из кухни в столовую и обратно. Двери между кухней и этими двумя комнатами всегда должны были быть плотно закрыты. Во-первых, чтобы чад из кухни не разносился по всему этажу, а во-вторых, чтобы нам не мешали разговаривать, когда мы обедаем. Перед мамой на столе стоял маленький колокольчик, в который она звонила, если понадобится прислуга.

Так вот, когда она звонила, горничным приходилось открывать и закрывать три двери. А ведь чаще всего руки у них были заняты. Если бы я служила горничной в нашем доме, меня бы выводил из себя этот нелепый порядок. И в особенности постоянно звенящий в ушах мамин голосочек, не устающий повторять: «Дверь, милочка… Не забудьте прикрыть за собой дверь!»

Каролина, которая в принципе не признавала никаких преград и барьеров между людьми, естественно, пренебрегала правилом о дверях. Но Свея тут как тут – с хлопотливым видом спешила закрывать за Каролиной дверь.

Во многом наша семейная жизнь была какой-то неестественной, это правда.

Если я хотела поговорить с мамой о чем-то важном, то не успею открыть рот, как она настораживается и просит меня говорить потише: «Не так громко, детка! Нужно учиться говорить тихо».

Потом следовало проверить, закрыты ли двери. И когда мне наконец позволялось говорить, я уже с трудом могла вспомнить, что собиралась сказать. Да, много раз я предпочитала вообще не заводить разговор, лишь бы избежать суеты с дверями.

Естественно, это касалось не только меня, правило было одинаково для всех. Даже для Нади.

Самая младшая в семье, она была вынуждена привыкать к тому, что ей все время затыкают рот.

Помню, например, один вечер, когда она спустилась в столовую к ужину с весьма таинственным видом. По ней было видно, что произошло нечто из ряда вон выходящее, о чем ей не терпится нам поведать. Но ей не позволили. Мы собирались пить чай. А детям в нашей семье не разрешалось высказываться за столом, прежде чем к ним обратятся с вопросом. «Когда я ем, я глух и нем» – вот как это называлось. Лишь иногда папа и мама разрешали нам нарушить это правило. Но чаще они бывали менее уступчивы. Как и в тот вечер.

Несколько раз Надя порывалась что-то сказать, но ее просили помолчать. Папа сидел с печальным видом. Он узнал о смерти Августа Стриндберга [5]. Помнится, это было четырнадцатого мая, через месяц после гибели «Титаника». Папа не был знаком со Стриндбергом лично, но высоко ценил его. У них был большой общий интерес. Стриндберг тоже был почитателем Эмануэля Сведенборга.

И вот Стриндберг умер. Мы заговорили о его тяжелой болезни, и все настроились на грустный лад. Наде так и не дали высказать, что у нее было на сердце, и вдруг она разразилась слезами и выбежала из комнаты, крикнув: «Неужели в этом доме никогда нельзя радоваться?»

Куда она пошла, я не знаю. Возможно, позже она вернулась. Помню только, что никто из нас не вышел вслед за ней. Папа, который обычно умел быть таким внимательным, если кому-то из нас было плохо, думал только о смерти Стриндберга, и ужин превратился в вечер памяти великого писателя.