Тень Радуги

Гилберт едва держался на ногах, он уже не чувствовал ничего кроме боли. Рассеченная рана над бровями кровоточила, не слезы, но кровь капала с ресниц. Он смаргивал алую пелену, застилающую зрение, невидяще смотрел вперед, над толпой. Многоликое, многоглазое море сливалось в гудящую массу, колыхалось, расплывалось, смотрело на него. Непросто было вытерпеть этот взгляд. Но отвернуться или опустить голову не позволяли жалкие остатки гордости. Если же закрыть глаза, он потеряет сознание.

— Король посвятил его в рыцари! — раздался над площадью звенящий девичий голос. — И только король может лишить его этого звания! Король — но не ты, дир Ваден!!

Гилберт вздрогнул от звуков этого голоса, отыскал взглядом — толпа раздвинулась, выделив девушку в старом плаще. Глаза ее горели ненавистью. Ей уже не нужно было расталкивать зевак локтями, она подошла к помосту, буравя взглядом замершего барона. Девушка заметно прихрамывала, но осанка безошибочно выдавала благородное происхождение.

— И даже королевский судья тебе не помощник в этом беззаконии! — продолжала Адель жестко чеканить слова. — Ваша честь! Что посулили вам за участие в этом балагане? Неужели что-то более ценное, чем доверие короля, назначившего вас верховным блюстителем справедливости?!

— Убогая, а дело говорит! — зашептались в народе. — Ежели каждого будут так хватать, да без суда и следствия...

— Вы абсолютно правы, ваше высочество! — перекрыл шум громогласный аббат Хорник.

Придерживая сутану, он важно взошел по ступенькам и встал рядом с обвиняемым, смиренно сцепив руки на животе, придав своей физиономии выражение крайней скорби.

— Высочество? — зашелестела толпа. — Это и есть принцесса Адель?

— Однако, дорогая принцесса, вынужден сообщить вам, что его величество никоим образом не сможет участвовать в суде над сим чернокнижником. Ибо он сам пал жертвой его колдовства!

— Что? О чем вы говорите? — опешила Адель.

— Его величество при смерти, — объявил аббат. И указал на графа: — Этот человек посягнул на жизнь нашего короля!

Толпа негодующе зашумела — покушение на государя непростительное преступление.

— Это неправда! Это ложь! — закричала Адель.

Вместо ответа аббат извлек из складок сутаны королевский венец — и поднял над головой, демонстрируя притихшей площади.

— Ты лжешь! — Принцесса отчаянно кинулась к помосту, но ее перехватили двое монахов из свиты аббата, словно в тиски зажали. — Грязная ложь!! Что ты сделал с отцом, мерзавец?! Ты убил его?!

Гилберт рванулся было к ней, но оступился, упал бы, но барон грубо вывернул ему руки за спину, чтобы не дергался попусту.

— Попридержите принцессу, — кивнул расторопным подручным аббат. — Похоже, чернокнижник успел околдовать ее. Возможно, в бедняжку вселились злые духи, будьте внимательны.

Адель беспомощно задергалась в руках монахов, но освободить ее было некому. Гилберт задыхался от бессильной ярости — и ничего не мог сделать.

— У тебя верная, но очень легковерная невеста, мой мальчик, — негромко обратился Хорник к графу, усмехнулся собственному каламбуру.

— Что со Стефаном? — хрипло проговорил Гилберт.

— Какое тебе дело до старика? — ухмыльнулся Хорник. — Ведь ты сам собирался занять его место, разве нет? Да и жить тебе осталось недолго, ты ничего не успеешь сделать, как бы ни мечтал.

— Дорогая принцесса! — продолжил свою речь аббат. — Вы совершенно правы, утверждая, что лишить рыцарского звания может только король. Однако распоряжаться жизнью уличенного в черном колдовстве — прерогатива Святой Церкви. Одна только Святая Церковь вправе решать участь грязного некроманта, изуродовавшего свою душу запретными знаниями и богопротивными деяниями. И посему я, полномочный представитель Священного Совета — я сам вынесу приговор! Помиловать ли сего юношу или казнить?..

Над площадью повисло молчание.

Насладившись всеобщим благоговейным вниманием, аббат коротко обронил:

— Вина Гилберта ден Ривена несомненна. Сжечь его на костре!

В взорвавшемся гуле утонули крики и рыдания Адель. Гилберт же словно не слышал своего приговора: ему было всё безразлично. Всё, кроме страданий принцессы. Ее отчаяние причиняло ему невыносимую боль, сердце разрывалось на части от ее слез, от беспомощности и собственной ничтожности. Он был виновен — виновен в ее страданиях...

Похоже, аббат уже успел распорядиться, прежде чем вступил на помост — на площадь, рассекая людское море, усиливая давку, провезли телегу с дровами. Столб для виселицы посреди помоста обложили связками поленьев, охапками хвороста. Костер получался высокий, как и положено погребальному.

— Так-то ты исполняешь обещание, данное моей матери, — с презрением бросил Гилберт.