Тень Серафима

Казалось, смертная плоть не в состоянии выдержать сокрушительного притока энергии, притока чуждой, недоброй силы. Казалось, смертный не в силах пройти через это испытание, через мучительную инициацию. Но Эдвард, крепко сцепив зубы, только твердил про себя любимое заклинание: нет ничего невозможного. Действительно, немало людей за историю мира становились стражами, а значит, совершенно точно… это возможно… возможно. Возможно!

Эта боль выжгла в нем многое.

…То был день, когда Эдвард умер и воскрес.

День, переломивший, располовинивший жизнь надвое, когда он умер человеком – а воскрес… кем-то другим.

Альварх же внимательно наблюдал за корчившимся у его ног беловолосым, не издавшим ни единого крика боли, и ледяные солнца стыли в его глазах, а за ними мерцало удивление.

Глава 36, в которой за допрос наконец-то берется профессионал

– Так значит, вы работаете на господина советника первого ранга Лукреция Севира? – Винсент провел посреди листа длинную ровную черту, словно подводя неутешительный итог. – Старшего из рода Севиров, брата правителя Аманиты? Я все правильно понимаю?

За последние три с половиной часа, пока длилось дознание, Винсент успел уже задать множество самых различных, крайне неудобных для собеседника вопросов – наводящих и косвенных, зондирующих и уточняющих, зеркальных, контрольных и даже риторических, – умело направляя беседу в нужное русло. Он обращал внимание не только на непосредственные ответы, но и на тон, мимику, длительность и характер пауз, микродвижения глаз и другие неявные признаки, позволяющие проникнуть под самую кожу, прямиком во внутренний мир.

Теперь же пришел черед вопросов заключительных, которыми глава особой службы неизменно завершал свои мастерские допросы, каждый из которых был исключительным, неповторимым произведением следовательского искусства, достойным найти место в профильных учебниках.

– Все верно, господин канцлер, – обреченно выдохнул Стефан, полностью подтверждая выдвинутое обвинение. – Лично на него.

Глядя на измученный вид Стефана, можно было подумать, что его снова жестоко пытали. Лицо и шею покрывала ледяная испарина, шумное дыхание с трудом вырывалось из груди, а в воспаленных от слез глазах застыли отчаяние и печать непередаваемой, неодолимой безысходности. Прикованный к специальному массивному стулу, Стефан был совершенно обездвижен и не мог даже утереть обильно заливающий лоб пот.

Тем не менее то было ложное впечатление: к задержанному и доставленному в Рицианум подозреваемому не притронулись пока даже пальцем.

Как видно, здешнее место само по себе производило поразительно удручающее впечатление. Наземные этажи здания, повергающего в дрожь и трепет весь Ледум, предназначались для личных кабинетов, архивов и служебных помещений; сразу под землей располагались комнаты для допросов, еще ниже – помещения для одобренных и экспериментальных пыток, коими чрезмерно увлекались некоторые молодые и усердные следователи, а в самых недрах таились глухие казематы для задержанных.

В совершенном молчании Стефану выдали казенную серую одежду с номером, надели тяжелые кандалы на руки и ноги и препроводили к одной из камер – по крутым, уводящим глубоко вниз винтовым лестницам, по мрачным коридорам, вдоль рядов идентичных безликих дверей. Все встречающиеся на пути стражники как по команде отворачивались от узника.

Стефан отлично понимал, в чем тут дело, и это повергало в тихий беспомощный ужас.

Всякий, кто переступал порог Рицианума, переставал существовать.

С ним не разговаривали, на него не смотрели, он стал пустым местом. Лишение всякого человеческого контакта было простым, но действенным наказанием. Одиночество тревожило. И именно оно, как выяснилось, оказывало на заключенных едва ли не самое сильное воздействие, быстро разрушая психику и волю к сопротивлению.

На нижних этажах Рицианума всегда царила стерильная тишина.

Запрещались любые звуки. Даже стук шагов заглушался обувью с мягкой подошвой и особым напольным покрытием, а несущие службу стражники общались между собой системой специально разработанных условных знаков.