Тень Серебряной горы

И больше ничего интересного в тот день не случилось, а просто те, кто были свободны от караула, пришли на поварню и покормились тем печёным оленьим мясом, запивая его той водой, которую растопили из снега. Мяса и воды было навалом, каждый ел и пил сколько хотел, и это было весело. А потом они все взяли ружья, пошли вниз по тропке и сменили караульных, после чего те бывшие караульные поднялись на поварню и тоже ели того мяса столько, сколько в них влезало, и также и воды было несчётно. А чукчей нигде видно не было, не в кого тогда было стрелять, и так и в наших тогда тоже никто не стрелял. Да так можно будет, говорили наши, тут хоть до зимы сидеть! Вот так кончился тот день.

Также и ночь тогда прошла очень спокойно. Капитан три раза выходил проверить, всё ли в порядке, и нигде ничего подозрительного не замечал. Даже более того – казалось, что чукчи ушли. Очень хотелось в это верить! А ещё очень хотелось спуститься вниз, пройти к лодкам, проверить, целы ли они, и если вдруг целы…

Ну и так далее. Но капитан ничуть не сомневался, что это просто ловушка вроде той, в которую попали Илэлэк с Имрыном, а теперь посреди пустоши валялись их отрубленные головы. А капитан лежал у себя в так называемой штабной (или верхней) пещере, лежал с закрытыми глазами, притворялся спящим, а сам через полуприкрытые веки смотрел на адъюнкта. Тот спал на одном боку, не шевелился. Солдаты храпели, а он не храпел. И ещё: когда адъюнкт спал, он совсем не был похож на чукчу, а это был прежний адъюнкт, которого капитан терпеть не мог! Потому что тот приехал к ним только для того, думал капитан, чтобы ему досадить! Чтобы смутить его Степаниду, чтобы… Ну, вот и чёрт с ним, думал капитан, украли его тогда на маяке, так пусть бы крали насовсем, никто бы капитану это на вид не поставил, а Дмитрий Иванович может, даже ещё похвалил бы, потому что он тоже терпеть не может этих щелкунов столичных! А теперь Дмитрий Иванович придёт и скажет: Васька, дурень, да с кем ты связался, это же не человек, а полубаба, а ты из-за него сколько людей потревожил, под чужую пулю, ну, не под пулю, а под стрелу подставил, но всё равно под смерть! Вот что, думал капитан, Дмитрий Иванович ему при встрече скажет, и будет прав. Потому что сейчас получается как? Государыня что повелела? Пособить кораблям господина лейтенанта Лаптева, дабы он плыл дальше и наверняка доведался, есть ли пролив между Азией и Америкой, и могут ли наши корабли туда свободно плавать и вести коммерцию, покупать задёшево меха в Испанской Калифорнии и продавать их задорого в Китай, а это, как говорит Шалауров, такие сумасшедшие деньжищи, что даже представить себе страшно! А ты, думал про себя капитан, вместо всего этого, единственно чтобы Степанида не подумала, да чтобы Черепухин спьяну не обмолвился, да чтобы Хрипунов сдуру не брякнул, да…

Ну и так далее. Так что, подумал капитан, если Атч-ытагын завтра придёт и скажет, что давай меняться, то он, капитан Макаров, Нижнеколымский комендант и комиссар, кому присягу давал? Кого обещал оборонять? За кого жизнь отдавать? Вот то-то же! А то латынь, Германия, мамонты! И капитан плотно закрыл глаза, повернулся на другой бок, к стенке, представил себе атч-ытагыново оленье стадо и начал его пересчитывать. Пересчитывал, пересчитывал и заснул.

Утром капитан проснулся, сразу встал и, не глядя на адъюнкта, вышел из пещеры, подошёл к казарме, всех вызвал, провёл смену караула, пошёл на поварню, покормился…

Нет, не столько он тогда кормился, сколько поглядывал вниз, на то место, откуда вчера выходили переговорщики, а сегодня они всё не шли и не шли!

И так и не пришли до самой ночи. А ночь была короткая, дёрганая, солнце то скрывалось за какой-нибудь из сопок, а после выходило из-за неё и тут же опять пряталось, но уже за другую сопку. Так и тени на пустоши прыгали туда-сюда. Капитан то спускался к стрелкам и проверял, не спит ли кто из них, а то опять поднимался наверх и проверял адъюнкта. Адъюнкт спал. Чёрт его знает, думал капитан, спит, как докладывают караульные, целыми днями, и так же и ночью спит. А принесут ему поесть, поест. Синельников заговорит с ним по-чукочьи, он помолчит, а после скажет: он этого не помнит. Или: он это забыл. А станут у него что-нибудь спрашивать по-нашему, он смотрит как баран и уже совсем ничего не отвечает, а только клыками посверкивает. Тогда Шалауров опять начал спрашивать по-чукочьи, но адъюнкт вообще не стал с ним разговаривать и отвернулся. Шалауров очень разозлился и, не спросившись у капитана, заговорил с адъюнктом по-немецки, но адъюнкт и этого не понял.

– Околдовали его сволочи! – очень сердито сказал Шалауров. – Ну а теперь что? Теперь надо его как-то расколдовывать.

И сразу развернулся и ушёл. И вот капитан теперь лежал, поглядывал на адъюнкта и время от времени посапывал. Так прошла вторая ночь.