Тень стрелы

Человек в черном балахоне подпрыгнул. Глаза сверкнули в прорези маски. В воздухе, в прыжке он выбросил ноги вбок, вытянул руки и стал похож на летящую стрелу. Доржи резко выгнулся назад, и живая стрела пролетела мимо. Маска встала на руки, прошлась колесом, внезапно согнулась в три погибели, обхватила руками колени и, пригнув к коленям голову, колесом покатилась Доржи под ноги. Лама крутанулся на одной ноге, выкинув другую, вытянутую, назад. Его пятка мазнула по скуле черного. Черный вскрикнул: «Йах!» – и, моментально разогнувшись, вскочил, шагнул вперед, опустив кулак, резким броском подбросил вверх локоть, к лицу Доржи. Красные собаки завыли пуще, пьянея уже не от краденой дворцовой водки – от восторга.

«Ты не сможешь победить меня. Я не смогу победить тебя. Но кто-то из нас, двух тибетцев, должен умереть».

– Пурба, – выдохнул он сквозь зубы, направляя удар, – Пурба, вонзись в меня.

Черный снова, издав высокий звериный визг, высоко подпрыгнул, скрестив в воздухе ноги и выставив в стороны колени, изображая летящего в позе лотоса Будду. От такого удара ногами не могло быть спасения, лама это понял. И, поняв это, сказал себе: у тебя есть последнее оружие – сознание, направь острый луч сознания в чужое сознание и разрежь его надвое.

Черный, прыгая, наткнулся глазами, сверкающими в двух узких прорезях, на глаза Доржи. Он не смог ударить ламу ногами в голову, как хотел. Как подкошенный, будто подбитый стрелой, он скорчился, сжался в комок в воздухе – и неуклюже упал на камни площади посреди людского гогочущего круга. Языки костра, горящего неподалеку, вздымались, сыпля розовыми и густо-алыми искрами, в безлунную холодную ночь.

Красные больше не смеялись. Они молчали. Кто-то пьяненько хохотнул – и умолк, хлюпая носом, утираясь рукавом.

– Так, – сказал главный красный, со щербиной между кривых зубов. Зло кинул прочь пустую бутылку. Она со звоном разбилась о камни. – Отлично. Ты победил. Твоя взяла. Значит, ты искуснее, чем он. Вы, восточные собаки, знаете секреты борьбы. Наши мужики выходят улица на улицу, стенка на стенку, с кольями в руках, и бьются насмерть, жестоко, без особых секретов. Ты победил – ступай!

Он стоял и смотрел на скрюченное тело черного, лежавшее у его ног. Повернулся. Пошел прочь. Изорванное синее дэли развевалось над щиколотками. «Вот я иду прочь, но они все равно не дадут мне уйти. Красные докшиты коварны. Все, что они говорят и обещают, – ложь. Законы войны одни и те же во все времена. Я пойду, а они убьют меня. Этот, со щербиной, медленно поднимет наган и, скалясь, с удовольствием выстрелит мне в спину. Лучше я сам. Лучше я уйду сам».

Лама встал. Обернулся. Он видел, как тот, кривозубый, уже вытаскивает из кобуры револьвер. Протянуть руки вперед. Застыть. Вот так. Он высоко вскинул голову. Глубоко, до самой тысячелепестковой чакры сахасрара, до Серебряного Лотоса Жизни, вдохнул последний земной воздух. Задержал воздух в груди. Страшным усилием воли остановил сердце.

Когда внутри него все превратилось в камень, он стал падать в разверзающуюся перед ним бездну. Вот оно какое, состояние бардо, подумал он радостно, сколько тут пространства и неба, ни телом, ни разумом не измерить вовек, – и последний белый огонь вспыхнул перед ним пронзительной белой молнией, осветив сначала далекий снежный гребень горной гряды, голубые снега его детства, потом – огромные темные, как ночь, глаза женщины, которой он так и не сумел подарить себя.

* * *

Красные войска захватили склад дивизионного интендантства в Да-хурэ.

Максаржав, правая рука Джа-ламы, изменил ему.

Улясутай пал.

Сухэ-батор и Нейман вступили в Ургу и заняли ее. Богдо-гэгэн признал революционное правительство.