Тень стрелы

Голос подглядывающего

…Он бежал, хватаясь за стены дрожащими руками. Эхе-дагини бежала за ним, и ее руки тоже, как руки слепой, шарили по стенам, цеплялись за хвосты и кисточки ковров, роняли статуи Будды и Авалокитешвары, судорожно ощупывали воздух. Скорей! Скорей! Они убьют нас! Нет, нет, Богдо-гэгэн, бормотала она, торопясь, спотыкаясь, не убьют, не должны… они уважают нас… они не посмеют…

Снаружи, за стенами дворца, раздавались выстрелы. Снова война. Снова взятие. Урга переходит из рук в руки. Но он же подписал все договоры с красными! Почему же на его дворец опять напали?! Они хотят убить его, это верно. За что?!

Руки трясутся. Живот трясется. В животе холодно и пусто. В голове холодно и пусто. Жалко жену. Жалко никчемной жизни. Не плачь, Владыка, ты переродишься, и твое новое перерождение будет гораздо счастливее нынешнего.

Ты в новой жизни родишься аристократом, потому что в этой жизни ты любил выпить изысканно, с почетом, и любил хорошую водку.

«Ну что ты медлишь, Дондогдулам?!.. Туда!.. Вон туда!..» Он оглянулся как раз в тот миг, когда жена высоко взмахнула руками, будто пыталась достать высоко висящий флаг, неуклюже, как марионетка на нитке, выгнулась, приподнявшись на носках, и, издав странный гортанный клекот, будто крик птицы, повалилась вперед – и упала, обдирая себе руки об острые медные, выдвинутые вперед ладони бронзовой статуи Будды-Очирдара, стоящей близ мраморной лестницы дворца.

Ах, Дондогдулам, родная, ты упала. Ты упала, тебя сбили влет, тебя настигли в полете, – а может быть, я слишком много выпил сегодня ночью, и это все мне только снится?! Я должен проспаться, да, да, я должен проспаться… Я… не должен отчаиваться… Эхе-дагини просто очень устала, упала и спит, она же не может умереть, она же – жена Владыки, жена Бессмертного, сама – Бессмертная… Мы же ели листья Дерева жизни… его из Тибета привозил мне Дамби-джамцан… Мы же ели эликсир бессмертия… нам тайком, помолясь, привозил его один добросердый тубут из Тибетской сотни Унгерна… не помню, как звали его… помню – попугай сидел у него на плече…

Богдо-гэгэн беспомощно оглянулся. Выстрелы раздавались уже на лестнице. По мраморной лестнице бежали, оглушительно топоча сапогами, изрыгая монгольские и русские ругательства, люди в черных кожаных одеждах, называвшие себя – красными. Красный цвет – цвет священной войны. Цвет владык во время коронации. Цвет Солнца, когда оно садится… падает за край земли… навеки… навсегда…

Цвет шерсти красных ургинских собак-трупоедов.

ВЛАСТЬ. ОНИ ХОТЕЛИ ВЗЯТЬ ВЛАСТЬ. ОНИ ХОТЕЛИ ОТНЯТЬ У МЕНЯ ВЛАСТЬ. ОНИ ОТНЯЛИ ЕЕ У МЕНЯ.

СНАЧАЛА – ГАМИНЫ; ПОТОМ – ОНИ.

КРАСНЫЕ.

БУДЬТЕ ВЫ ПРОКЛЯТЫ, КРАСНЫЕ. БУДЬТЕ ВЫ ПРОКЛЯТЫ.

Он, хмелея от отчаяния, прошептал монгольское древнее проклятие, что произносили на могиле убитого родичи, понуждая себя к отмщению, и попятился от бегущих ему навстречу. Слишком много водки, о да, слишком много водки. Будда великий, спаси меня, дай мне водки. Гэсэр-хан, счастье мое, сжалься, я ведь молился тебе, дай мне сейчас водки. Хоть немного водки. Мне легче будет умирать. Я не Бессмертный. Я всего лишь человек. И я боюсь родиться поросенком или быком. Хуже всего родиться собакой. Тебя все будут пинать… гнать. Швырять в тебя камнями. Совсем ужасно родиться красной собакой-трупоедом. Красные собаки! Красные собаки! Я… мне… водки… в последний раз…

Дуло наставилось на него, и черная дыра пистолета показалась ему черной разверстой женской вагиной. Черная пустота расширялась, вбирала его в себя. Он взмахнул руками, так же, как его жена.

«Гэсэр-хан, это же ты, старик, я вижу тебя!.. Да ты совсем седой… Три белых волоса у тебя на голове, три – в бороде… Это ты, ты просишь водки у меня, а не я у тебя!.. Гляди, на нас смотрит Подглядывающий со стены, с той китайской картины, изображающей совокупление… Пятна позолоты, порочный смех, сексуальныезабавы, извращения, стыдливо называемые причудами любви… Гляди, Подглядывающий смотрит на нас с тобой, Гэсэр, подмигивает нам!.. А разве мы с тобой любовники, Гэсэр?.. Мы же просто два старика… просто ты умер давно, а я – я должен умереть сейчас… вот сейчас… вот… Подглядывающий, не гляди, на это глядеть нельзя… не гляди на наши обнаженные тела, на наши уды, на наши тощие зады, на наши худые ноги… они похожи на корни… на корни сосны… священной сосны с горы Богдо-ул… Не гляди… это страшно… не…»

Пуля была выпущена ему в рот. Он проглотил ее. Он проглотил пулю, как глотают пилюлю. Вот я и лечусь смертью от жизни, подумал он. Все вспыхнуло. Все погасло. Гэсэр-хан еще постоял рядом, покривил горестно маленькое сморщенное личико, подергал жидкую седую бороденку. Вытащил из кармана маленькую зеленую бутылку рисовой водки, поглядел на просвет, вынул пробку, приставил горлышко ко рту, закинул голову, отхлебнул, прижмурясь от наслаждения. Потом исчез, растворился в дымке, в сизом пороховом дыму.

Подглядывать было уже нечего. Прячься, Подглядывающий, в китайскую картину. Вся позолота сошла с гравюры; осталась одна пурпурная краска – та, которой красят раскрытое, вожделеющее женское лоно и срез отрубленной головы врага.