Тень стрелы

– Отчего?.. – испуганно вытаращилась на товарку Ирина. Девушки шли по улице быстро, под ручку, тесно прижавшись друг к дружке, стуча каблучками по подмерзшему тротуару, то и дело настороженно оглядываясь – что за тень?!.. что за фигура в проулке?!.. а это кто, там, на перекрестке, пригнись, подайся к стене ближе, неровен час, выстрелит в тебя!..

– Не понравилась, значит, – усмехнувшись, пожала плечами Глафира. Ирина сильнее прижала ее локоть к боку:

– А Машка давно не заходила? Давненько что-то я ее не видывала. Она, говорят, карьеру сногсшибательную сделала?.. при каком-то, что ли, генерале ошивается?..

Глафира вздрогнула. Не сбавила шага.

– Не при генерале, Иринка, а при атамане. Да это ж, полагаю, один черт. Военная подстилка, что говорить. И вся карьера. А ты-то думала. – Афонина, оттопырив губу, кинула презрительный взгляд на подругу. – Моя карьера не в пример лучше. Хороша моя шубка?..

Она протянул вперед руку. Соболий рукав заискрился в мертвенно-лиловом, тусклом свете газового фонаря. Ирина судорожно, как после плача, вздохнула, промямлила:

– Хороша!..

– Вот и я тебе говорю. А куплена, промежду прочим, на мои денежки. На мои, кровные. Пузом своим, ножками своими, – она блеснула зубами, – кошечкой своей, подруга, отрабатываю. А кошечка моя – она двужильная. Пашу без устали. Как тяпкой рублю. Рублю, рублю – по рублю!..

Она расхохоталась. Ее нежный, колокольчатый смех не вязался с ее грубо размалеванным, дешево-зазывным лицом.

– Ну, я, как ты, не могу… У меня – успеха нет…

– К чертям успех! – оскалилась Афонина. – Успеха – никакого – нет! Есть только ты! И твоя воля! Хочешь – все будет! Отдельно от тебя, запомни, нет ничего!.. Ах, а поздненько-то как, ну тебя к дьяволу с твоим Маймаченом, извозчика сейчас все равно не взять, идем ко мне, в докторский дом! Там комнат – куры не клюют. Уложу тебя в своей, там кровать и удобный диван. Отдохнем… повеселимся!.. – Она пихнула Ирину локтем в бок. – У меня в шкафчике и малиновая демидовская настоечка припрятана… Варварушка из Иркутска еще в прошлом году в клювике принесла…

– А у Пака-то удобно ли все же ночевать?.. мы ж с тобою, все-таки, пойми, сама знаешь кто…

– Неудобно только с сопливыми целоваться, – оборвала ее Глафира. Сунула нос в соболью муфточку. – Ах, морозец!.. Скоро, в феврале, день рожденья ихнего Будды… господ раскосых можно тогда на улицах собирать просто как грибы дождливым летом…

– Глашенька, захвораешь ты!..

– Захвораю?.. – Афонина снова звонко расхохоталась, и хохот далеко, пугающе разнесся по пустынной, узкой и кривой ургинской улице. – Я уж хворала, родная ты моя!.. И лечилась… И, как видишь, жива…

– Доктор Пак тебя лечил, что ли?.. – Теперь уже хохотала Алферова.

– А что, если и так?..

– А у него, у Пака, поговаривают, сейчас какие-то евреи квартируют?..

– Ну да, евреи, их много, как черные жуки по дому ползают, и я, честно признаюсь, от них устала. О, вот и дом доктора, дорогая! С шиком живет господинчик, видишь, какой фонарь велел у крыльца поставить, таких фонарей я…

Глафира не успела договорить. Из-за угла особняка навстречу им обеим выгарцевали четверо конных казаков. Казаки попридержали коней, обступили двух женщин, взяли в кольцо. От конских морд на морозе шел синеватый, будто табачный дым, густой пар. Алферова и Афонина попятились, приникли друг к дружке. Казак, наезжавший на них нагло, – конь рыл под ним копытом свежевыпавший снег, – крикнул сквозь голубо-иглисто заиндевелые усы и бороду:

– Ишь, бабоньки хорошие! Куды ж это вы направляетесь, сладкие мои! Мордочки-то у вас, ох, не монгольские!.. – Осадил коня, рявкнул уже зло, будто рубил воздух шашкой: – За версту вижу кацапок! Вы, бляди размалеванные! Каво вы тут, у дома доктора Пака, околачиваетесь, а?!

– Мы… отойди, грязный мужик!.. – Глафира выставила руку перед дышащей морозным паром, оскаленной мордой грызущего удила коня и чуть не ударила зверя по зубам. – Мы тут квартируем! Живем мы тут, понял, нет?!

– Живете, – казак сплюнул на снег, потянул за повод. – Живете, значитца! А мы твово хозяина, дохтура, заарестовать пришли! Явреев он укрывает, сразумела, шалава?! А явреев, жидов то ись, по-нашему, по-русски, – приказано нам бить, всех выбивать, и весь сказ!

– Кем приказано? – спросила певичка Афонина. Губы ее враз пересохли, заледенели: ей почудилось – покрылись ледяной коркой.

– Енералом, кем-кем! Бароном нашенским, Унгерном! – Бородатый, как святой Николай, казак взвил мохноногого монгольского конька на дыбы. – А вы проживаете тута – ну так ведите нас, бабенки! Арестовывать корейца будем с понятыми, значитца!

Побелевшая Глафира первой поднялась по мраморной лестнице выстроенного в европейском стиле особняка. За ней шла, вся дрожа, втиснув руки в муфту, танцовщица. Казаки тяжко топали по лестнице сапогами, их мотающиеся на боках сабли стукались о перила, оббивали гладко обточенный мрамор. Они пожирали глазами обтянутые узкими, по моде, шубками зады женщин. Переглянулись меж собой: а ну-ка… Дом молчал. Казалось – спал. Однако еще не позднее времечко-то было.