Тень ветра

Саймон открыл глаза. В воздухе плавал запах горелой плоти — его плоти, вся правая рука, от шеи до запястья, словно горела в огне. Он снова заставил ее онеметь и тихо произнес:

— Ничего не добьетесь, ублюдки.

— А, заговорил! — Пономарь вновь склонился к нему. — Заговорил, красавчик!

Ну, что тебе сказать, мил человек? Ничего не добьемся, так ничего и не потеряем, верно? Дальше Чистилища нас не пошлют.

— Не пошлют, — согласился Саймон. — К сожалению! Поэтому я предлагаю сделку.

— Сделку? — Мутные глазки с интересом уставились на него. — Умнеешь на глазах, сударь мой! А я уж подумал, не мазохист ли ты? Выходит, нет… Ну, а что тебе сразу предлагалось? Разве не сделка? Ты мне — слово, я тебе — жизнь! Так, мой золотой?

— Не так, — сказал Саймон. — Ты мне слово, и я тебе слово. Но не сейчас, попозже.

— Это почему?

— Память у меня отшибло, голубок. Но к рассвету все вспомню. Наверняка вспомню!

— Вспо-омнишь? — с прищуром протянул Пономарь, опускаясь на корточки. — Это хорошо, если вспомнишь. До рассвета мы подождем… тут рано светает. Только почему я должен тебе верить?

— Я ведь не жизнь на слово меняю, а слово на слово. Жизнь — она твоя…

Захочешь, отберешь.

— Обманэт, Эуджен! — рявкнул Мела, дернув мутноглазого за рукав. — Нэ знаю как, но обманэт!

— Погоди, голубь, не суетись, — Пономарь локтем оттолкнул Мелу. — Обманет, так будем мы на прежних позициях. Займетесь им тогда с Пашей… Или лучше займешься один. Паша, он человек простой, без выдумки — бьет, так сразу насмерть. — Тощие пальцы стиснули подбородок Саймона. — Ну, сизокрылый мой, какое же слово тебе шепнуть? Чего знать хочешь?

— Как вы сюда попали, крысы?

С минуту Пономарь разглядывал его, потом расхохотался. Смех у него был резким, сухим, будто палили очередями из автомата.

— Любопытный, а? Но необразованный! Ты про воздушный шар слыхал, милок?

— Слыхал, — отозвался Саймон. — Я даже слыхал, что ветры здесь временами дуют с севера, и с попутным ветром б перелететь залив нет проблем. Только шар вам не сделать. — Не сделать, а? — повторил мутноглазый и ухмыльнулся I не без издевки. — Тебе не сделать, голубок, ему не сделать, — он мотнул головой в сторону бритоголового, — ну, а я — вам не чета! Ветры, говоришь, дуют? Верно, дуют! И выбрасывают на берег здоровенных тварей, с таким, знаешь ли, рыбьим пузырем, что грех не попользоваться. Вот и пользуются! Дурачье из них куртки шьет, а у тех, кто поумнее, — он стукнул кулаком в грудь, — свои фантазии. Слыхал, что теплый воздух легче холодного? Так что, сударь мой, может, я и крыса, да с мозгами. Не тебе таких крыс ловить!

Саймон, стиснув зубы и каменея от ненависти, молчал. Не дождавшись ответа, мутноглазый поднялся на ноги, плюнул ему в лицо и пробурчал:

— До рассвета хочешь подождать? Ну, мы подождем! И ты подождешь, касатик. Только, извини, без удобств.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

В эту ночь Филип Саймон, отец Ричарда Саймона, сидел на ступенях террасы, у своего дома в Чимаре. Понятие “в эту ночь” было весьма условным, поскольку Тайяхат и Тид разделяли многие миллионы лиг космической пустоты, и каждый из этих миров вращался вокруг своей оси и своих светил с разной скоростью — а значит, не совпадали в них ни годы, ни месяцы, ни сутки. Тем не менее случилось так, что на Тиде, в районе станции Пандуса, стояла глухая ночь, а в Чимаре, на склонах Тисуйю-Амат, ночь начиналась; и было это одним из тех редкостных совпадений, какие случаются раз в столетие.

Над головой Филипа Саймона шелестели огромные листья дерева шой, а в них возились и робко попискивали пинь-ча; справа возносился к звездам невидимый в темноте горный склон с черным провалом пещеры, а слева и впереди, за травянистой прогалиной, полукольцом тянулись заросли местного бамбука. Свет из окон падал на поляну, и густая невысокая трава казалась зеленым ковром, брошенным наземь от самых ступенек террасы до бамбуковых зарослей. Ковер украшал причудливый изумрудный вензель — Каа, танцующий питон, свернулся в трех шагах от Саймона, приподняв массивную угловатую голову.

Человек и змея смотрели друг на друга.

— Что-то с мальчиком, — сказал Филип Саймон. — Плохо ему. Понимаешь, Старый?

Каа издал успокоительное шипение, похожее на шелест вертолетных винтов. Он не обижался, когда его звали “Старым”; он и в самом деле был стар и прожил на свете раза в четыре дольше Филипа Саймона. Что, однако, не мешало ему находиться в превосходной форме.

— Ты веришь в предчувствия? — спросил Филип Саймон. Каа утвердительно свистнул. Предчувствия вызывали у него полное доверие, и он привык полагаться на них гораздо больше, чем на разум. Это не значило, что он неразумная тварь; он, безусловно, обладал некоей толикой сознания — но вот какой, не мог ответить ни один ученый-биолог. Контактируя с человеком, с другом или врагом, Каа вел себя почти как разумное существо, но все же его жизнь в большей мере подчинялась привычкам и инстинктивным побуждениям. А предчувствие — родной брат инстинкта.