Тень ветра

— Значит, веришь, — сказал Филип Саймон. — Сказать по правде. Старый, у меня есть целых два предчувствия, хорошее и плохое. О плохом я тебе уже сказал. А вот — хорошее: если мальчик выкрутится, то приедет к нам. Понимаешь?

Каа испустил шипение — с легким намеком на радость. Голова его качнулась вверх-вниз, и мелкие чешуйки на морде полыхнули чистым сиянием хризолита.

— Мальчик приедет к нам, — повторил Саймон, — и уедет снова. Может, и ты уедешь, Старый. А я останусь. Совсем один.

Каа издал сложный протестующий звук — нечто вроде скрипа, сопровождаемого лязгом огромных челюстей. Его голова повернулась к невидимой во мраке пещере.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Саймон, — все-таки я не одинок. Нет Чочинги, но есть Чоч… Чоч, Чулут, Ниссет и Най, Чия и Чиззи… Конечно, ты прав, Старый. Но понимаешь, они не заменят мне сына. Даже Чочинга, будь он жив.

Свист, изданный змеем, был печален. Кажется, он понимал, что сына заменить нельзя.

— Впрочем, это неважно, — произнес Саймон. — Как говорил Чочинга, в юности все мы орлы с четырьмя крылами, а в старости — только с двумя… Хотя по тебе этого не скажешь, верно? — Он покачал головой и добавил:

— Главное, чтобы старый орел не мешал летать молодому… И чтоб не подрезали мальчику крылья… Ты как думаешь — не подрежут? Выкрутится он?

Питон снова свистнул — пронзительно, грозно. Туловище его дрогнуло, выпрямляясь и вытягиваясь вверх мощной, гладкой колонной в изумрудной чешуе, глаза сверкнули огнем.

— Выкрутится, — прошептал Филип Саймон. — Я знаю, выкрутится! Чочинга был бы им доволен… Сказал бы: всякий может упасть под вражеским ударом, но это не беда — надо лишь вовремя подняться. Встать и отрезать врагу уши… А свои — поберечь! Верно, Старый?

Змей свернулся огромной восьмеркой и одобрительно зашипел.

Глава 10

Над Ричардом Саймоном тоже шелестели листья, только не дерева шой, а обычного дуба, на котором висел он будто червяк, спеленутый тонкой и прочной веревкой. Мела, проклятый ублюдок, вязал узлы на совесть, и распустить их или ослабить никак не удавалось. Отказавшись на время от этих попыток, Саймон бросил взгляд на ослепительно сиявшие прожекторы, потом — на серебристую воду в бассейне. Жаркое и холодное, свеча и клинок, яркий свет солнца и мерцающий лунный свет… Он медленно плыл меж ними, погружаясь в цехара, в целительный транс, врачевавший раны, возвращавший надежду и силу, не мешавший раздумьям и размышлениям.

Но мысли его были мрачными, как у гепарда, которому крысы отгрызли хвост.

Он дал себя пленить!.. Это было позорно для полевого агента с его квалификацией и опытом. И он дал себя изранить!.. Это было позорно для воина-тай. Воин мог потерять жизнь в неравном бою либо лишиться ушей или пальца, но иные раны, кроме смертельных, считались недопустимыми. Они говорили, что воин плохо, владеет оружием, что он излишне самонадеян и недооценил противника — словом, не просто проиграл, а проиграл с позором.

Правда, схватка была не окончена. Если он сумеет освободиться, пальцы зукков украсят его ожерелье… Украсят, хоть у него осталась одна рука!.. Но, возможно, будет и вторая: транс цехара стимулировал регенерацию пораженных тканей, и шла она на порядок быстрей, чем обычно. Если он развяжет веревку, зукки будут удивлены…

Саймон поймал себя на том, что называет их не изолянтами, а этим странным словом, услышанным от Ноабу. Зукки… Ему мнилось, что это лучше официального термина; слово “зукк” как бы полней отражало сущность тех троих, что сидели сейчас на станции.

Он вызвал в памяти их лица, будто желая запечатлеть навсегда, запомнить, измерить и взвесить.

Бритоголовый относился всего лишь к разряду статистов. Этот не рассуждал, а делал, что приказывали, и ценность его заключалась в крепком загривке, тяжелых кулаках и личной преданности вожаку. Пономарь, видать, рассматривал бритоголового как некий фактор равновесия между хитростью и силой, между им самим и капитаном Мелой. Разумеется, он был прав! Капитан — личность непредсказуемая, с южным темпераментом, так что Паша-крепыш являлся для Пономаря весьма полезной гирькой на чаше весов — хоть и лишенной, в отличие от Мелы, воображения.

Сам Пономарь был, вероятно, человеком хитроумным и непростым; за внешней его обходительностью ощущались железная воля, уверенность в себе и незаурядный лицедей-ский дар. Что подтверждали многие факты — и прошлый его бизнес, и положение, коего он достиг в одной из главнейших служб ООН, и приговор к бессрочному изгнанию, и, разумеется, последний эпизод, касавшийся тидской станции. Благодаря его талантам тут уже были три покойника, и Саймон вовсе не желал стать четвертым. И слова, данного им Пономарю, он нарушать не собирался. Слово есть слово, сделка есть сделка: Пономарь поведал о том, что хотелось узнать ему, а он, подумавши до рассвета, непременно припомнит пароль. И поделится с голубком Евгением Петровичем… Сдержит слово! Обязательно сдержит! Хоть на тот свет пропускают без всяких паролей…