Тень ветра

— Как видишь, приходится держать весь дом в ежовых рукавицах.

— Да уж, дон Густаво, вы просто чудовище.

— А ты — мастер ввязываться в неприятные истории. Теперь, когда нас никто не слышит, скажи, наконец, почему ты считаешь, что не следует ставить в известность полицию?

— Потому что они уже знают.

— Ты хочешь сказать… Я кивнул.

— Во что же вы влипли, если не секрет? Я молча вздохнул.

— Могу чем-нибудь помочь?

Я поднял взгляд: Барсело улыбался без ехидства, похоже, он на минуту расстался со своей личиной ироничного всезнайки.

— А не связано ли все это с той книгой Каракса, которую ты мне не продал, хотя следовало бы?

Я удивленно вскинулся, и он тут же предложил:

— Я мог бы помочь. Я обладаю тем, чего у вас нет: деньгами и здравым смыслом.

— Увольте, дон Густаво, я и так впутал в это дело столько людей.

— Одним больше, одним меньше, какая разница. Давай начистоту. Представь, что ты на исповеди.

— Я не исповедовался уже много лет.

— Оно и видно.

33

Густаво Барсело слушал внимательно, с мудрым видом эскулапа или папского нунция, положив подбородок на сцепленные пальцы и поставив локти на стол. Он смотрел на меня не мигая и иногда кивал так, словно замечал в моем рассказе какие-то погрешности или одному ему ведомые детали, которые позволяли составить собственное мнение на основе тех фактов, что я выкладывал. Каждый раз, когда я останавливался, букинист испытующе поднимал брови и шевелил правой рукой, побуждая меня поскорее распутать клубок моей истории, которая, казалось, его изрядно забавляла. Иногда он поднимал палец или возводил глаза к потолку, словно отмечая неувязки в повествовании. Часто на его губах появлялась сардоническая улыбка, которую я относил на счет наивности или полного идиотизма моих умозаключений.

— Знаете, если вам все кажется такой ерундой, я лучше помолчу.

— Напротив. Глупцы говорят, трусы молчат, мудрецы слушают.

— Кто это сказал? Сенека?

— Нет. Сеньор Браулио Реколонс, хозяин мясной лавки на улице Авиньон, у него талант ко всему, что касается колбасы и метких максим. Продолжай, прошу тебя. Ты говорил о той острой на язык девушке…

— Беа. Но это мое личное дело и не имеет никакого отношения ко всему остальному.

Барсело тихо рассмеялся. Я собирался возобновить рассказ, но тут в дверях появился, тяжело дыша, доктор Солдевила, очень усталый.

— Простите. Я, пожалуй, пойду. Пациент чувствует себя хорошо и, если так можно выразиться, полон энергии. Этот господин еще нас всех переживет. Он утверждает, что болеутоляющее его страшно взбодрило, и отказывается лежать в постели, при этом настаивает на разговоре с сеньором Даниелем о чем-то, чем отказался поделиться со мной, поскольку, по его словам, клятве Гиппократа, или Врунократа, как он выразился, не доверяет.

— Мы сейчас же идем к нему. И простите бедного Фермина, его грубые слова, без сомнения, — последствия травмы.

— Возможно, но я не исключаю, что он просто бессовестный тип. Постоянно щиплет медсестру за задницу и декламирует стишки о ее прекрасных полных бедрах.

Мы проводили доктора и медсестру до дверей, горячо поблагодарили их за помощь, а войдя в спальню, обнаружили, что Бернарда ослушалась-таки приказа Бар-село и уснула рядом с Фермином: тревога, бренди и усталость взяли свое. Фермин, весь в повязках, примочках и гипсе, нежно приобняв, гладил ее волосы. Все его лицо было сплошным ужасным на вид кровоподтеком, на котором был заметен только огромный нос, глаза побитого мышонка и уши-локаторы. Беззубая улыбка разбитых губ выражала триумф, и он встретил нас победным жестом: поднял руку и растопырил два пальца.

— Как вы, Фермин? — спросил я.

— Двадцать лет долой, — тихо, чтобы не разбудить Бернарду, ответил он.

— Не притворяйтесь, Фермин, я же вижу, как вас отделали. Просто кошмар. Вы уверены, что все нормально? Голова не кружится? Никаких голосов не слышите?

— Раз уж вы об этом, то иногда я вроде бы слышу какой-то неблагозвучный и неритмичный шум, как будто макака пытается играть на пианино.

Барсело нахмурился: было слышно, как Клара все еще стучала по клавишам.

— Не волнуйтесь, Даниель, со мной бывало и похуже. Этот Фумеро даже свое клеймо не может поставить как надо.

— Так, значит, новое лицо у вас от самого инспектора Фумеро, — сказал Барсело. — Вы вращаетесь в высших сферах!

— До этой части рассказа я еще не дошел, — ответил я.

Фермин бросил на меня тревожный взгляд.

— Успокойтесь, Фермин, Даниель вводит меня в курс ваших похождений, и я должен признать, что история интереснейшая. Да, Фермин, а как насчет того, чтобы и вам исповедаться? Имейте в виду, я два года проучился в семинарии.

— А посмотреть на вас, так не меньше трех, дон Густаво.

— О времена, о нравы! Никто нынче греха не боится. Вы первый раз в моем доме — и уже в постели со служанкой.

— Посмотрите только на нее. Ах, бедняжка, вылитый ангел! Мои намерения чисты, дон Густаво.

— Ваши намерения — дело ваше и Бернарды, она уже не маленькая. Ну ладно. В какие авгиевы конюшни вы вляпались?

— Даниель, что вы успели рассказать?

— Мы дошли до второго акта: появление femme fatale, — уточнил Барсело.