Тень власти

– Кавалер, который поймает даму под этой веткой, имеет право ее поцеловать, – продолжала фру Терборг. – Это очень хороший обычай, не правда ли? Я и раньше слыхала о нем. Бийс утверждает, что этот обычай действует и первого июля, и мы решили его ввести. Все дамы согласились в уверенности, что их никто не поймает. Но Марион была поймана дважды – сначала бароном ван Гульстом, хотя она и отрицает это, а потом Бийсом, чему мы все были свидетелями. Для нее только одно спасение: если в этот момент появится местный верховный правитель, то поймавший даму кавалер должен уступить свое право ему, если он этого потребует.

– Относительно верховного правителя мне ничего не известно, – запротестовал Бийс, глядя на нас с изумлением.

– А я слышала и знаю, что это так. Нам тоже ничего не известно о том, чтобы этот обычай соблюдался и первого июля, однако мы вам верим.

Все рассмеялись. При виде растерянного лица Бийса не мог удержаться от улыбки и я. Он неглуп, но фру Терборг умнее его. Она, очевидно, сообразила, что это может рассердить меня, и с большой находчивостью вышла из затруднительного положения. Она положительно неглупая женщина. Жаль, что ее воспитание не соответствует ее талантам.

– Предъявляйте ваше право! – кричала она.

Я готов был повиноваться ей. Что я мог сделать? Иначе нельзя было поступить, не оскорбляя донну Марион. Вдруг сзади меня чей-то голос произнес:

– В Голландии нет больше верховного правителя, Я круто повернулся.

– Да, здесь больше нет его, – сказал я, – ибо король Филипп действительно был низложен штатами. Но фру Терборг сказала „местный верховный правитель“. Если здесь найдется кто-нибудь, кто станет отрицать мои права, то пусть он скажет мне об этом прямо.

Все молчали. Бийс выпустил руку донны Марион и отошел от нее. Я приблизился к ней и слегка поцеловал ее в губы. Она покорилась этому без сопротивления, но это был самый холодный поцелуй, который я когда-либо получал от женщины.

– Вы имеете право на второй поцелуй за барона ван Тульста, – безжалостно продолжала фру Терборг.

Донна Марион покорилась и на этот раз. Но в глазах ее мелькнуло выражение страдания. Мне было страшно досадно за нее, но что я мог сделать? Если фру Терборг воображает, что этим она ускоряет мое сватовство, то она глубоко ошибается.

15 июля.

Болезнь на окраинах города продолжает распространяться. Не помню, упоминал ли я об этом раньше. Кажется, ее занесли сюда итальянские купцы, из которых двое здесь умерли. Но дело не в том, отчего она началась. Эта часть города населена бедным людом. Немудрено, что с наступлением летней жары болезнь стала развиваться. Она распространилась теперь и на соседние кварталы, вызывая панику у населения. Болезнь эта – вроде лихорадки, очень прилипчива и чрезвычайно капризна: в одной и той же семье одни заболевают ею, другие нет. Доктора, видимо, не знают, как лечить ее, и эпидемия приобретает огромные размеры. Вчера умерло более ста человек. Только немногие из заболевших остаются в живых.

Урожай в нынешнем году был плох, отчего бедность усилилась. Многие лежат больные в своих жалких домишках без всякого ухода и присмотра. Другие, у которых заболели мужья или отцы, гибнут с голоду. Начинают уже жалеть о том, что нет больше францисканцев. Они не очень-то хорошо вели себя здесь и в общем больше служили инквизиции, чем больным. Но в таких случаях между ними всегда находились энтузиасты, которые во имя любви к Богу готовы были идти куда угодно. А в данную минуту нам как раз недостает людей, которые могли бы ухаживать среди этой нищеты.

В старину бедные получали в таких случаях у монастырских ворот похлебку. Хотя эта похлебка и не была особенно вкусной, и, насколько я помню, в Севилье раз произошел даже мятеж из-за того, что похлебка оказалась чересчур отвратительной, однако с ней было все-таки лучше, чем без нее. Конечно, богатые горожане делают кое-что и сделают еще более, но они не торопятся, как всегда, а смерть не ждет.

Некоторые из улиц в этой части города лежат слишком низко и заливаются водой во время половодья. Необходимо сделать более высокую насыпь, но я не могу добиться от городского совета, чтобы он отпустил на это деньги. Они сделают это тогда, когда перемрет довольно много народу. Я уже сделал, что мог, но я сам небогат, хотя об этом никто и не догадывается. Из состояния моей жены я не тронул ни гроша, из своего собственного я уплатил все до последнего талера людям барона Виллингера, когда они выручали меня из Гертруденберга.

Чтобы помочь жителям вверенного мне города, я недавно заложил ожерелье моей матери у некоего Исаака Мардохея, богатого амстердамского еврея, и сегодня я получил деньги. К несчастью, деньги небольшие – менее десятой части того, что стоит ожерелье. Еврей остается евреем, и нельзя рассчитывать, что он будет руководствоваться филантропией, когда он обделывает свой гешефт.