Тень за правым плечом

Доктор покорно подставил ухо к ее полным губам. Сцена выходила не то чтобы неловкая, но какая-то тягостная: этой женщине до такой степени было необходимо постоянно быть в фокусе чужого внимания, что даже неаппетитные подробности собственной физиологии она готова была обсуждать практически при всех — лишь бы не сойти хоть на минуточку со сцены. Впрочем, может быть, это ее и возбуждало. Все остальные старались не смотреть друг на друга, а тем более на то, как Мамарина делилась с бедным отшельником своими интимными бедами: собственно, если бы не наличие тут же рядом беременной отшельниковой любовницы (которая вместе со всеми старалась делать такой же невозмутимый вид), выходило бы чистое искушение святого Антония, хотя и в русском северном изводе. Наконец повесть ее закончилась, и доктор с видимым облегчением отодвинулся.

— Ну, в общем, что я вижу, — проговорил он. — Дела наши совсем неплохи, но пугающую вас слабость я сейчас полечу. (Нотабене: не знаю, где он там усмотрел слабость — по-моему, она была полна жизни, как орловский тяжеловоз.) Тут я все-таки настаиваю, чтобы вы прошли в ту комнатку и улеглись — не только из соображений скромности, но и ради успеха терапии.

Доктор, сняв с одной из темных полок красивую резную шкатулку, стал готовиться к процедуре. Мне никогда раньше не приходилось видеть инструментов тибетской медицины, так что я пододвинулась поближе; другие тоже, образовав вокруг него живое кольцо. Из шкатулки он достал темную склянку, вынул притертую крышку, отчего в комнате сразу запахло карболовой кислотой. Затем из лаковой маленькой коробочки, также содержавшейся внутри шкатулки, он достал пучок серебристых иголок странного вида: длинных, очень тонких, заканчивающихся с одной стороны серебряными шариками или витыми спиралями.

— Это вы будете втыкать в меня, Петр Генрихович? — ужаснулась Мамарина, но Веласкес заверил ее, что она, скорее всего, ничего не почувствует.

— Так вы меня сначала загипнотизируете? И сможете делать со мной все, что захотите? — кокетничала она напропалую.

Доктор сухо сообщил ей, что гипноз при этом не нужен, а ничего не почувствует она потому, что он будет применять иголки в таких местах, где нет пучков нервных окончаний, и притом под самой поверхностью кожи.

На маленькое блюдечко, неизвестно откуда явившееся, он положил комок корпии, слегка пропитав ее карболкой, и сверху поместил десяток игл. Затем из той же шкатулки добыл толстенькую бумажную трубочку, густо набитую какой-то травой — вроде сигары, но завернутой не в табачные листья, а в обычную промокательную бумагу.

— Это полынь, — пояснил Веласкес. — Я раньше делал папиросы, но неудобно: бумага рвется. А так — идеально.

— А есть научное объяснение этому? — спросил Шленский. — Ну вот всей этой восточной мудрости: иголки, полынь и прочее? Потому что на фоне современных открытий и европейского прогресса все это выглядит, мягко говоря, диковато. То есть это еще не шаманское камлание у костра, но близко к тому…

— Вы уверены, что хотите именно мне рассказать про современные открытия в медицине? — поднял глаза доктор. Шленский смешался.

— Нет, но…

— Я учился в Париже и Цюрихе, стажировался в Милане, — размеренно продолжал Веласкес. — И прекрасно представляю себе, что может современная медицина, а чего не может. Скажем, все достижения хирургии в Европе, безусловно, на две головы выше того, что умеют, как вы выражаетесь, восточные шаманы. Но на востоке задача доктора — не дать болезни дойти до такой стадии, когда понадобится хирург. И с этим она, будучи на двадцать веков старше, справляется превосходно. Научное объяснение? Объясните мне сперва, по возможности научно, откуда вы взялись на земле, куда уйдете после смерти, какая цепь случайностей привела вас ко мне, почему вам бывает весело, а бывает грустно, — и тогда, может быть, мы сможем научно поговорить о тибетской медицине.

На Шленского, вовремя прикусившего язык, было жалко смотреть, но доктор его оставил и, мягчея, обратился к Мамариной.

— Все готово, проходите туда, ложитесь, сейчас я приду.

Мамарина прошла за занавеску, не до конца задернув ее за собой.

— А все с себя снимать? — раздался ее голос. Доктор начал страдальчески закатывать глаза, но, опомнившись, снова их опустил.

— Нет, только туфли и чулки.