Тень за правым плечом

Доктор взял блюдечко с иглами, полынную сигару, прихватил с печи коробку шведских спичек и проследовал за занавеску, также не позаботившись тем, чтобы закрыть ее за собой. В просвет видно было лежащую на спине Мамарину, босую, подобравшую юбку, как баба, переходящая через ручей, и рядом с ней — доктора, старательно зажигающего сигару огоньком спички. Наконец клубами пошел горький, но ароматный дым, скоро достигший и нашей половины. Получалось, что уединились они совершенно зря, поскольку все мы — по крайней мере те, которые со своего места могли видеть происходящее за занавеской, — сосредоточенно наблюдали за ходом лечения: только вечно индифферентная кормилица продолжала укачивать Стейси, как-то по-звериному тихонько взрыкивая, и отец Максим, сидевший на противоположном конце стола, листал свой карманный требник, очевидно, чтобы не соблазниться предосудительным зрелищем.

Которое, впрочем, было, на мой непросвещенный в этих вопросах взгляд, вполне целомудренным. Сперва доктор плавно поводил рукой вдоль ее ноги дюймах в пяти от кожи, потом, как будто услышав или почувствовав какой-то сигнал, аккуратным резким движением воткнул под острым углом первую из иголок. Мамарина пискнула, но как-то неубедительно. Не доставая первой иглы, он снова поводил немного рукой и воткнул вторую. Вид у него при этом (он стоял вполоборота к нам) был серьезный и сосредоточенный, так что мелькнувшую было мысль, что он собирается превратить ее в подушечку для иголок просто так, из озорства, пришлось отогнать. В результате он поставил их ей чуть не два десятка: две (по одной на каждую ногу) в районе щиколоток, две чуть повыше, пару воткнул где-то в районе больших пальцев ноги. Потом переключился на руки, которые Мамарина по его просьбе вытянула вдоль тела. После того как все иголки были воткнуты, доктор взял разгоревшуюся уже сигару и стал медленными движениями проводить ее вдоль рук и ног пациентки почти над самой кожей: на мой взгляд, жар от тлеющего уголька должен был ощущаться почти болезненно, но она лежала тихо. Со стороны это выглядело словно какая-то кощунственная пародия на миропомазание, с той только разницей, что вместо мира использовались здесь клубы дыма: впрочем, не думаю, что кому-нибудь, кроме отца Максима, могла бы прийти в голову такая параллель, а он как раз за процедурой не следил.

Когда сигара прогорела (что взяло минут пятнадцать), он выбросил то, что от нее оставалось, накрыл Мамарину лежавшим там же большим шерстяным платком и вышел к нам. «Спит, — лаконично сообщил он. — Минут через двадцать сниму иголки и разбужу».

— А можно у вас попросить ножик и что-то вроде штопора? — вновь вылез Шленский. — Вы обещали.

Оказывается, все это время он держал где-то под столом ту самую бутылку, которую вытащил из воды. Сейчас он за нею полез, вспугнув заодно спавшего там же лиса, который, потягиваясь, вышел на середину комнаты. Доктор подал ему маленький ножик, явно бывший скальпель с какой-то узорной самодельной рукояткой. Тот, сковырнув сургуч с горлышка, стал возиться с пробкой.

— А что вы, собственно, думаете там найти? — поинтересовался отец Максим. — Я же вам сказал — это батюшки моего изделие, он такие изготавливал раньше десятками. Внутри будет или письмо запорожских казаков из турецкого плена, или записка лейтенанта Брусилова, или что-то в этом роде. Все сделано в родительской мансарде и прямо так, что не подкопаешься.

— Ну вот это и думаю найти, мне интересно, что там, — отвечал ему Шленский, который тем временем раскрошил пробку и пытался вытащить содержимое через узкое горлышко. Посмотрев на его старания, Маша принесла вязальный крючок, которым он и извлек лист пожелтевшей бумаги, скатанный в трубочку.