Тень за правым плечом

Мы узнали об этом около полудня: Шленский, отправившийся с утра в бывшее губернское правление, где хозяйничали красные, чтобы торжествующе предъявить свой революционный патент, вернулся через час. Растрепанный, с прыгающей челюстью, он не с первого раза смог выговорить свою роковую фразу — а сказав, как новичок на сцене, остался стоять столбом в своей нелепой кожанке, пока Мамарина, хищно растопырив руки, медленно подбиралась к нему, чтобы, вероятно, казнить на месте. Клавдия, подскочив и грубовато дернув за плечо, привела ее в чувство, так что она, бросившись в кресла и закрыв руками лицо, тихо зарыдала. Совершенно бесстрастная на вид Клавдия переспросила, не может ли быть ошибки (ни малейшей) и когда можно будет забрать тело. О последнем Шленский, поспешивший сразу к нам, спросить позабыл, но, как оказалось, привезенная им бумага произвела на здешние революционные круги совершенно магическое действие, так что с этим трудностей не ожидалось. Сообщив это, он с явным и каким-то неприличным облегчением выбежал вон.

Ближайшие несколько дней прошли как будто в тумане. Отец Максим по-прежнему находился в тяжелом забытьи, так что нам пришлось искать другого священника, что было совсем не просто. Заниматься всем этим приходилось нам с Клавдией, поскольку Мамарина так и не пришла в себя: иногда, вернувшись после дня хлопот, мы заставали ее беспечно и задумчиво глядящей в стену рядом с надрывно плачущей дочерью — она не то чтобы не обращала на нее внимания, а просто существовала в каком-то другом мире, отделенном от нашего непроницаемой, хотя и прозрачной стеной. Так же бесстрастно держалась она и на похоронах, которые вышли очень уж многолюдными: были не только коллеги Льва Львовича по гимназии, но и десятки его бывших учеников; вероятно, все, кто остался в городе. Опасаясь, может быть, что прощание с невинно убиенным учителем может принять политическое звучание (сами большевики еще при прежних порядках всегда старались превратить любые похороны в демонстрацию), новая власть прислала отряд бойцов: якобы для охраны, а в действительности — чтобы не допустить никаких выступлений. Краснолицые, белобрысые, в новых, только что со склада, шинелях, они сопровождали процессию с двух сторон, как будто конвоировали нас к кладбищу. Под их постоянным немигающим взглядом (только позже выяснилось, что они едва понимали по-русски) надгробные речи вышли какими-то скомканными: невозможно было говорить о добродетелях безвременно оставившего нас покойника, не подразумевая, что пожравшая его бездна в эту самую минуту смотрела через серые и голубые глаза взявших нас в кольцо автоматонов с винтовками. Несколько слов, сбиваясь и запинаясь, проговорил Шамов, потом один из бывших гимназистов прочитал стихотворение собственного сочинения. Далее появилась вдруг Быченкова, державшаяся до этого где-то в толпе. Своим писклявым голосом она сообщила, что хотя Лев Львович и пострадал (она так и сказала) от силы, олицетворяющей революцию, но жертва его была не напрасна, поскольку погиб он не от революции, а во имя ее. (Между прочим, я снова убедилась, насколько феноменальна была ее власть над аудиторией — эти обидные трюизмы, низводящие покойного до функции какого-то жертвенного животного, были выслушаны не просто сочувственно, а почти восхищенно.) После нее выступать уже никто не взялся. Гроб опустили в землю, каждый бросил по горсти земли, после чего могильщики довершили начатое.