Тень за правым плечом

Наконец Викулин, еще немного потоптавшись и повздыхав у самой кромки реки, подхватил две корзины, сунул под мышку свой ложный ковер и сделал шаг в воду. Похоже, он промахнулся мимо показанного нам брода, поскольку немедленно погрузился в воду выше колена, так что с трудом удержал равновесие и не выронил поклажу. Выругавшись сквозь зубы (на мой взгляд — весьма неучтиво), он все-таки выправился и, не оглядываясь на нас, зашагал к другому берегу. Мамарина собиралась что-то пискнуть, но я жестом попросила ее помолчать: не хватало еще, чтобы они начали переругиваться через всю ширь пограничной реки. Оказалось, что остатки рыцарства все-таки не были смыты потоком: вывалив поклажу на том берегу, он, шагая уже более уверенно, вернулся к нам, захватил оставшиеся узел и корзину и протянул руку Мамариной.

— Мне разуться? — нервно прошептала она, с тоской глядя на мирные воды Сестры.

— Не советую, могут быть пиявки, — ответил ее кавалер, чем, кажется, не добавил ей уверенности.

Кое-как они вдвоем переправились на тот берег, после чего Викулин собирался было вернуться за нами с Стейси, но я обошлась без его помощи. Разобрав вещи (причем Мамариной все-таки пришлось самостоятельно тащить одну из корзин), мы, как нам и советовал проводник, пошли прочь от реки по еле заметной тропке.

Не знаю, как это может быть, но лес на той стороне значительно отличался от нашего. Покойный Лев Львович, конечно, мог бы назвать по именам те маленькие синенькие, растущие крупными купами, и большие беленькие, чьи соцветия были собраны в зонтики, цветы, которые, обстав с двух сторон тропинку, наполнили воздух ароматом, словно в парижской модной лавке, но мне трудно было вместить это умом: почему две чащи, разделенные несколькими десятками саженей, столь не похожи друг на друга. Может быть, границы стран, проведенные в далекой древности, имеют в своей основе более глубокие и значимые межи, чем просто пределы амбиций и решимости каких-то полузабытых царьков прежних лет? Вряд ли эти синие и белые опасались переправиться через реку, страшась административного гнева; семена их равнодушный ветер явно переносил на ту сторону Сестры, но они, не умирая, оставались в земле — здесь же продолжали цвести пышным цветом.

Другое бросившиеся в глаза отличие пейзажа — вдруг чередой пошедшие все более крупные валуны. Откуда-то я помнила, что их принес гигантский ледник, некогда здесь истаявший, но все равно вообразить это было мудрено: я могла представить мир без людей, населенный сплошь диковинными животными и растениями, но что тогда делали мы? Или было время, когда и нас не существовало? Эти замшелые гранитные громады, лежавшие здесь с начала времен, были самим воплощенным временем, какой-то массивной точкой отсчета, по сравнению с которой равно ничтожными выглядели и люди, и мы, и даже вздымающиеся кругом дубы с узловатой корой, чья биография тоже насчитывала не по одной сотне лет.

Вдруг Викулин остановился и прислушался. Мне, признаться, казалось, что при таком шуме, который производил он сам, топоча и вздыхая, услышать какой-нибудь сторонний звук было бы непросто, но, очевидно, он каким-то образом смог выявить его среди собственного постоянного фона. Тропа в этом месте чуть расширялась и, перевалив через небольшое возвышение, ныряла за один из таких валунов: серо-черный, с неровным зазубренным верхним краем, как будто древний великан в сердцах бросил его оземь и отколол кусок. Мамарина с блаженным вздохом облегчения положила свою корзину и выпрямилась. Викулин обернулся к нам, чтобы что-то сказать, — и в это время из-за валуна вышли трое финских пограничников.

7

До этой истории я ни разу не бывала в Гельсингфорсе, так что не могла сравнить его образца 1918 года с ним же самим в прежней жизни, но что-то мне подсказывает, что никаких особенных отличий я бы не увидела: разве что вывесок на русском языке почти не стало. Но после изможденного Петрограда (да и России вообще) сама мысль о том, что где-то еще продолжается нормальная, непрерывавшаяся жизнь, была чуть не оскорбительной — как вышедший из болезни после тяжелой операции и долгого восстановления человек подсознательно враждебен ко всем, кто не пережил ничего подобного.

По чистым широким улицам бегали зеленые трамвайчики; сытые рыжие лошадки (явные родственники той, что везла нас из Белоострова к границе) весело тащили простые извозчичьи коляски с кожаными пологами; скромно, но чисто одетые обыватели спокойно шли по своим делам или просто фланировали по особенной, выводившей к порту улице, сплошь засаженной высокими деревьями, а то и сидели с чашкой кофе или рюмкой настойки в стеклянном высоком кафе за столиками, стоявшими прямо на улице, пока затянутые в черные платья официантки, все как на подбор белокурые, с высокой грудью, без тени улыбки разносили переплетенные, словно бревиарии, книжки меню на шведском языке.