Тень за правым плечом

Из этих мыслей, лившихся как ниспадающая вода каких-нибудь дворцовых фонтанов, я была выведена покашливанием злодея. Был он, очевидно, немец или швед, но по-русски говорил правильно, хотя и с густым акцентом. Спросив меня, сколько я хочу получить за свой рескрипт (знать бы еще, что это такое!), и услыхав ожидаемый уклончивый ответ, он склонился к розовому уху своей нанимательницы и что-то зашептал. По лицу ее медленно пополз румянец — не знаю только, от сообщаемых им сведений или от волн теплого воздуха, идущих от его оттопыренных губ. Занятно, что сговорились мы в результате примерно на той же сумме, что и в Петрограде, только у меня осталось твердое чувство, что обманута я здесь была куда значительнее — при том маловероятном условии, конечно, что полученные мною от Монахова документы были подлинными.

С мягко позвякивающим тяжеленьким свертком я отправилась домой, где, к своему облегчению, застала ровно ту же картину с одним только дополнением: Мамарина, вместо того чтобы следить за приключениями любвеобильной героини (я, признаться, тоже перелистала эту книжку), сидела на диванчике и рыдала в три ручья. Первая моя мысль, конечно, была о том, что что-то произошло с девочкой, и я с замиранием сердца бросилась к кроватке, где и обнаружила ее сладко спящей. Что же случилось? Оказалось, что Гавриил Степанович не мог выбрать лучшего момента, чтобы сообщить Мамариной полчаса назад, что какая-то особенно лакомая сделка срочно требует его личного присутствия в Гамбурге, куда он завтра же и отплывает на пароходе. Вот уж, казалось бы, повод для огорчения! Он (на мой взгляд — вполне справедливо) решил, что его долг перед дальней родственницей к этому моменту отдан уже сполна, и собирался, похоже, поскорее вернуться к своим гедонистическим планам, позабыв, как страшный сон, последний год или два. Моей же безмозглой компаньонке, как выясняется, примерещилось тем временем бог знает что: природная мечтательность, воспаленная чувственность и нервные потрясения привели ее к полному убеждению, что Викулин до такой степени ею очарован, что только косная робость старого холостяка не дает ему до времени распахнуть перед нею свое истосковавшееся без женской ласки сердце. Более того, прыгающее вскачь ее женственное воображение построило уже целую галерею соблазнительнейших картин их будущего совместного быта: не знаю, кстати, нашлось ли там место для ее маленькой дочери, не говоря уже про ее старомодную крестную матушку.

Я не раз замечала за подобными пылкими натурами это странное свойство: главенство фантазии над действительной жизнью. Принято считать, что женщина удаляется в мир грез лишь от невыносимости нынешнего ее бытия — как какая-нибудь швея, изнемогая от монотонной работы, мечтает о том сладостном, трудновоображаемом месте, где нет ни иголок, ни холста, ни печали, ни воздыхания. Думать так — значит изрядно упрощать и огрублять человеческую натуру. Мамарина в обыденной жизни не имела прежде, в общем-то, отказа ни в чем, так что бежать ей было не от чего: но при этом ее душа до изнеможения требовала иного. Добро бы, если бы это иное было чем-нибудь одним — бывают такие мономаны, у которых вся цель жизни вдруг фокусируется на обладании каким-нибудь редкостным ружьем или, например, на путешествии в Цейлон. Иногда — по вине обстоятельств или по собственной аморфности мечтателя — эта мечта остается недостижимой и все дело кончается пшиком, но при известном сочетании предприимчивости и везения цель оказывается достигнутой. У Мамариной же ее жгучие желания постоянно менялись: когда она читала про экспедицию Амундсена, ей хотелось пробираться на собачьих упряжках сквозь снежную тьму; когда она замечала у маленькой черноволосой гостьи, жены инспектора Шамова, золотую брошку в виде скорпиона с бриллиантовыми глазками, ей самой хотелось такую брошку; если она узнавала про конкурс красавиц, ей до страсти желалось в нем участвовать и, конечно, победить; слыша за обедом рассказ про какого-нибудь вологодского земледельца, заведшего у себя новую бельгийскую картофелекопалку, за считаные часы убиравшую столько-то квадратных саженей, она до дрожи хотела сделаться помещицей, причем самой передовой. Эти сменявшие друг друга острые потребности были совершенно искренними — и каждая из них обрастала в ее воображении каким-то хрустальным дворцом мечты, явственно видным до последней детали, так что болезненное обрушение его от столкновения с серо-белой действительностью отзывалось бесконечным горем в ее душе.