Тень за правым плечом

Здесь надо признаться, что обычная моя проницательность (говорю без хвастовства) дала сбой: очевидно, этот нелепый роман развивался прямо у меня перед глазами довольно долго, пока я продолжала ничего не замечать. Думаю, дело в том, что для меня представить этого ничтожного мучителя детей объектом хоть самого жалкого вожделения было совершенно невозможно. Понятно, что я сама вообще не способна испытывать к другому существу какие бы то ни было чувства, но, прожив некоторое время среди людей, я насмотрелась на их странные повадки в этой области и, кажется, составила общее представление о том, что именно может привлечь их друг в друге. На этой умопостигаемой для меня шкале Мамарина должна была располагаться весьма высоко: она была крупнотелой, с правильными чертами лица, пухлыми руками и высокой грудью — да, кроме того, я и сама несколько раз видела, что ее манеры и речь (казавшиеся мне иной раз невыносимо пошлыми) действовали на взрослых и разумных мужчин как флейта индийского факира на кобру. С этим я успела смириться: очевидно, эта недоступная мне область чувства земнородных настолько сильна и иррациональна, что постичь ее совершенно невозможно, не будучи одной из них. Многие поступки живых существ выглядят для нас непостижимыми, вроде миграции леммингов или самоубийства китов: к этой же области я относила и периодические вспышки увлечения моей вздорной спутницей со стороны разных лиц.

Но на той же самой шкале привлекательности Михаил Дмитриевич должен был располагаться значительно ниже! Если бы мне нужно было описать его одним-единственным словом, это было бы слово «неказистый». Весь он был какой-то нелепый: маленький, по полголовы ниже Мамариной, яйцеголовый, с пробивающейся уже плешью (которую наивно пытался замаскировать, зачесывая редкие пряди поперек темени), с костистыми крупными руками. Белье у него было застирано и перештопано, не удивлюсь, если им самим (как-то он не без гордости сообщал, что солдат все обязан делать собственными руками). Иногда пробивающееся у него наивное щегольство имело какие-то извращенные формы: так, он лелеял и берег свой чудовищного размера криво загнутый ноготь на мизинце левой руки, утверждая, что у Пушкина был такой же. Сбежавшие у него с макушки волосы разбрелись по всей голове, поселившись крупными пучками в ушах и носу, а те, которым не хва-тило места, разрослись на руках. Усы и бороду он брил, обнажая бугристую, как у земноводного, кожу, покрытую шрамами от чирьев, уснащавших, вероятно, в юности его непривлекательные черты. Вдобавок ко всему от него исходил тонкий, едва ли ощущаемый кем-то, кроме меня, затхлый запах, но это как раз меня слабо беспокоило: вечное проклятие существа с тонким обонянием, обреченного жить среди людей.

Если бы я могла хотя бы вообразить, что их потянет друг к другу та странная сила, которой история человечества обязана таким количеством бед, я бы, конечно, была повнимательнее. Теперь-то, глядя назад, я нахожу в прошлом предательские знаки, которые должна была заметить ранее — но, с другой стороны, и что бы я стала делать, опознав их вовремя? Состоя при Мамариной на шатком положении полуприслуги, я могла лишь, не подавая виду, мешать их предосудительным свиданиям — комическая фигура нянюшки, вечно появляющейся не вовремя, чтобы, прервав преступное лобзанье, разогнать по углам раскрасневшихся любовников. Мамарина была вдовицей; Гродецкий, хотя и состоял официально в браке, тоже небось считал себя свободным — по крайней мере, на моей памяти он не делал никаких попыток связаться с оставленной семьей. За исключением этой самой полумифической Галиночки, так и оставшейся в Полтавской губернии (которая по нынешнему нашему положению оказывалась чем-то вроде страны гипербореев), ничто не должно было препятствовать их сближению.