Тень за правым плечом

Как опять-таки мне пришлось вскоре убедиться, Мамарина была переменчива, как греческий бог Протей: если бы она своим звериным чутьем почувствовала, что Лев Львович нуждается не в плюшевом уюте, а в твердой женской руке, то предстала бы перед ним в амазонке и с хлыстиком. При этом, по крайней мере в начале, у нее не было, вероятно, никаких особенных целей в его отношении: ее инстинкт и желание было нравиться. Добившись своего — не в каком-то грубо плотском смысле, а в самом что ни на есть возвышенном, — она обычно полностью теряла интерес к человеку, просто присоединяя его к своей свите и, может быть, записывая в какую-нибудь книжечку сердечных побед. Но с Львом Львовичем дело пошло по-другому: то ли в глубине своей истерической души она действительно ощутила какие-то спазмы, отличающиеся от того, что чувствовалось по отношению к его предшественникам, то ли взяла верх рациональная сторона — но, расположив и покорив, она не перевела его, по примеру прежних своих увлечений, в разряд друзей. Уже в Вологде зимой (куда все они переехали, как только установился санный путь) было сделано формальное предложение — сделано, и сразу принято.

Единственным пунктом преткновения на фоне блаженного согласия будущих супругов оказалась Клавдия. При жизни Елены Михайловны Лев Львович, хотя и совершенно смирился с ее существованием, не переставал воспринимать ее как неизбежную помеху, досадную тучку на горизонте их союза. Формально их отношения были почти превосходными, пройдя первоначальную ревность и последующую настороженность и добравшись до теплого добрососедства. В обыденной жизни люди, не являющиеся кровными родственниками и не спящие в одной постели, редко по собственной воле уживаются под одной крышей, — но здесь, благодаря свойствам характера всех троих (и прежде всего Елены Михайловны), им удалось найти тон и манеры, примирявшие всех участников трио с этим коммунальным существованием. Клавдия неожиданно охотно приняла на себя новую отведенную ей роль, с некоторым азартом вступив в управление их совместным хозяйством: вызывала прачку, обсуждала с кухаркой меню, сама иногда ходила на рынок и вообще проявила себя настолько заправской домоправительницей, что никто и не угадал бы в ней вчерашнюю эмансипированную студентку.

При таком раскладе выходило, что одновременно с гибелью Елены Михайловны связующая их сила должна была исчезнуть: вышло же в точности наоборот. Уже на следующий день после похорон, сидя у себя в комнате за книгой и прислушиваясь к тому, как Клавдия шуршит и возится в гостиной, машинально наводя там порядок, Лев Львович почувствовал, что она — что-то вроде живого сувенира, полнокровное свидетельство его исчезнувшей бесплотной любви. Вероятно, он так же чувствовал бы себя, если бы после покойной жены ему остались собака или ребенок: нечто, впитавшее чувства покойницы и скопившее их в себе, как лейденская банка — электричество. Может быть, дело было и в том, что Клавдия свободно пользовалась тем, в чем было отказано ему: впрочем, это скорее моя собственная интерпретация — сделанная, как я понимаю, вполне в духе места, где я сейчас нахожусь.

Поэтому когда Мамарина (которая была уже для него не Елизавета Александровна, а Лиза, а в редкие минуты и Лизонька) проворковала что-то в том духе, что Клавдию, конечно, придется рассчитать, он неожиданно возроптал — едва ли не впервые за все время их знакомства. Кажется, таким она его еще не видела: выпроставшись из ее объятий, он со всей возможной твердостью сообщил, что Клавдия останется жить с ними (для характеристики момента любопытно, что мнением самой Клавдии он не счел нужным поинтересоваться, будучи твердо уверенным, что она точно никуда не денется). Елизавета Александровна, в очередной раз доказав свои познания в практической психологии, поняла, что сейчас, пока Лев Львович находится на кураже, любой ультиматум в жанре «тебе нужно выбрать — она или я» заведомо обречен, и, очевидно затаив некоторую обиду, смирилась. Характерно также, что она, до сих пор явственно ревнуя мужа к памяти Елены Михайловны, не испытывала вовсе никаких тревог по поводу его отношений с Клавдией, вообще, кажется, не воспринимая ее как существо женского пола (хотя, опять же, какие-то особенные сапфические эманации она, вероятно, должна была чувствовать). Кстати, вмешалось тем временем еще одно обстоятельство: то ли из-за не вполне радивого управления, то ли по каким-то иным причинам, но доходы Мамариной, позволявшие ей до этого вести привычный образ жизни, сильно сократились, а в будущем обещали уменьшиться еще, так что брак с Рундальцовым был не только желанен ей в лирическом смысле, но и весьма необходим в практическом.