Тень за правым плечом

Мне это, конечно, совершенно безразлично: если хозяин нанимает свинопаса, то ни он сам, ни его работник вовсе не берут в рассуждение, насколько сообразительны вверенные ему животные, — для обоих важно, чтобы они не разбежались, оказались сыты, не наелись белены и чтобы ни одно из них не унес волк. Поэтому лично я буду присматривать за своим питомцем вне зависимости от его ума и красоты, но при этом мне, как, впрочем, и некоторым из людей, интересно представлять общую картину. Так вот, если современный человек настолько ниже по уму, развитию и таланту своего предка двадцативековой давности, то не может ли оказаться, что и сами Софокл с Еврипидом — это тоже регресс по сравнению с одной из предыдущих эпох, которую мы не представляем себе лишь из-за отсутствия дошедших до нашего времени рукописей? Не может ли в действительности вершиной творения быть какой-нибудь питекантроп, после которого история вида покатилась уже вниз? Допустим, питекантропы (хотя бы не все, а некоторые) могли лечить наложением рук, двигать предметы взглядом, гипнотизировать добычу, вызывать рыб из озера пением и говорить с птицами — откуда бы нам было об этом узнать? И в дальнейшем человечество развивалось, теряя и забывая один за другим эти навыки и получая взамен какую-то утешительную, хотя и ярко блестящую мишуру — вроде несчастных американских индейцев, которым безжалостные колонисты всучили пару стеклянных бус в обмен на всю их вотчину. Газета «Новое время», граммофон и железная дорога вместо дара предвидения и телекинеза — каков обмен! Впрочем, кое-какие из даров цивилизации, по мере того как мы приближались к дому доктора, начинали казаться мне вещью совсем недурной.

Это был большой приземистый дом, серый от времени и непогоды. Похлопывая одно из исполинских растрескавшихся бревен, из которых были сложены его стены, доктор сообщил, что до XVI века в России делали выемку в верхней части бревна, чтобы положить сверху следующее, что было неправильно: в этом ложе застаивалась вода, из-за чего за сто или сто пятьдесят лет стены начинали гнить. Но примерно три века назад народился на севере какой-то гений, который придумал протачивать ложе в нижней части, — и дома сразу сделались долговечнее. Впрочем, именно эта докторова изба сделана была по-старинному, и никакая гниль ее не брала.

— Видно, рубил ее благочестивый человек, — вылез отец Максим. — На Онеге до сих пор стоит церковка, которую Лазарь Муромский построил, а тому уж пятьсот годков.

— Может быть, и так, — миролюбиво согласился доктор, — Милости просим.

И сам прошел вперед, распахнув дверь и пропуская всю нашу компанию. Через узкие сени, где висели какие-то тулупы и густо пахло дегтем, мы прошли в большую комнату, показавшуюся после дневного света полутемной. Слева у противоположной стены, занимая чуть не пятую долю ее немаленького пространства, стояла огромная выбеленная русская печь; левей, в красном углу, висели потемневшие от времени иконы и теплилась лампадка; на некотором расстоянии от них — очевидно, демонстрирующем авторские понятия о предписанной благочестием дистанции, — начиналась почти сплошная череда разнокалиберных картин, представляющих хорошо уже известный мне сюжет с тонущим человечком и лошадью. Здесь они производили другое впечатление, не как в доме Рундальцовых: там оставалось ощущение, что массовое их производство — результат какого-то таинственного урока, где группа учеников с пугающе сходной манерой талантливо копирует, хотя и с вариациями, один и тот же образец. Здесь, в виду той самой излучины и того самого леса на другом берегу, это казалось своего рода заклинанием, где бесконечное повторение одного и того же мотива выражено средствами живописи.

Картины были в основном укреплены прямо на стенах, но в некоторых местах, где (вероятно, еще прошлыми хозяевами) сделаны были широкие полки для утвари, они громоздились прямо на полках, отчасти заслоненные какой-то хозяйственной ерундой. Слева от плиты стоял большой темный стол, вокруг которого видны были широкие лавки, используемые, наверное, и для сна. На столе в простом подсвечнике горела единственная толстая, как будто самодельная, свеча, свет которой мешался с тусклыми лучами, пробивавшимися через окошки (я вспомнила рассказ Рундальцовых про то, что в первые годы их просто затягивали холстом: сейчас там были вставлены стекла, причем чисто отмытые). Путь на правую половину избы был перегорожен цветастой занавеской, из-за которой слышалось будто шуршание.

— Жить вы будете не здесь, — сказал отрывисто доктор, кажется слегка стеснявшийся примитивности своего хозяйства. — У нас теперь есть избушка для гостей. Но на городской комфорт не рассчитывайте. Маша! Выйди к гостям, будь добра (возвысил он неожиданно голос).