Тень жары

Две недели без Зины бездарно отлетели за спину. Он уезжал в командировку, в Тверь, по своим экологическим делам. Где он работает, я узнала только в день отъезда, когда провожала его на вокзал — какая-то фирма, связанная с экологическими проблемами. Наверное, это иностранная фирма: на Огненной Земле никто и никогда всерьез о состоянии окружающей среды не задумывался… Вернувшись, Зина позвонил из дома — только за тем, чтобы в телеграфном стиле передать: он тут же уезжает опять, да, в командировку, едва успел принять душ, взять свежее белье и вот опять стоит в дверях. Надолго? Трудно сказать; все так неясно в этой жизни и туманно.

На днях я наведывалась в дом с башенкой, сделала влажную уборку, выкинула из холодильника испортившиеся продукты. Потом забежала в милицию. Красноглазый сыскарь с трудом узнал меня: а-а, это вы, девушка, нет, новостей никаких, да и кто сейчас станет заниматься подобными делами, когда тут…

– Что значит — тут! — вскинулась я. — Человек пропал!

– Де-вуш-ка, — четко, будто шаг печатал, отчеканил он. — Скажите, вы в самом деле немного… — и выразительно почесал висок, — не в себе? Или прикидываетесь? Не знаете, что у нас тут? На Баррикадной — что? В Белом доме — что?

– На Баррикадной? — пожала я плечами. — А как же, знаю. "Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой". Я, кажется, читала про это в школьном учебнике. Первая русская революция. А потом должна наступить столыпинская реакция. Или я что-то путаю?

– Нет, не путаете… — он помассировал воспаленные глаза. — Так вы действительно не в курсе?

Я пожала плечами и глупо улыбнулась. Он медленно, со скрипом поднялся из-за стола, подошел ко мне.

– Девочка, можно я тебя поцелую?

– С какой это стати?! — я инстинктивно отшагнула назад.

Он невесело усмехнулся, посмотрел в окно, разлинованное стальными прутьями, и с отеческой теплотой в голосе произнес:

– Выходит, ты единственный нормальный человек в этом городе.

– А как с моим делом?

Он развел руки и сокрушенно покачал головой.

Ладно, черт с вами со всеми; "вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана" — раз уж мне выпало водить, то доиграю до конца… Последний, кто должен получить конверт с приглашением на НАШ день — это Митя. Митя, насколько я знаю, директор книжного магазина, у Мити крохотная жена с темными глубокими глазами, в которых стоит вся скорбь и печаль еврейского народа, и еще двое детей. Живем мы почти по соседству, пара остановок на трамвае, но видимся редко Надо бы съездить к нему в магазин; это в Замоскворечье; чудесный магазин, старый-старый, а в директорском сейфе хранятся "Книги жалоб и предложений" еще с тридцатых годов.

Вчера в платяном шкафу, в ящике, служащем складом для грязных колготок, я наткнулась на бумажный пакет: подарок Зины, шампанское.

Вот что значит плохо знать классику: я перепугала порядок действий.

Сперва — откупори шампанского бутылку, а уж потом — перечти "Женитьбу Фигаро" — подожди, брат Моцарт, не оставляй стараний и не убирай ладоней со лба, сейчас мы растворим нашу грусть. Прихватив шампанское, я отправилась к Панину. Я шла через двор и потому воспользовалась "черной лестницей".

Дверь в квартиру была нараспашку.

Панина я обнаружила в компании Музыки на кухне. Они мрачно сидели за столом друг напротив друга — как Карпов и Каспаров в матче за чемпионский лавровый венок — и время от времени делали прямолинейные ходы.

Фигур на столе было всего три: две стограммовые зеленые пешки и зеленого оттенка тура ("Ройял", естественно). Учитывая, что оба они играли белыми, зеленой туре приходилось туго: ее загнали в угол и давили.

– Вам не хватает ферзя! — я водрузила на игровое поле свою роскошную бутылку.

Панин молча поднялся, достал из мойки относительно чистый стакан, сунул мне в руку и вернулся на свое место. Они выпили.

Они выпили, не чокнувшись, это мне не понравилось.

Я постучала костяшкой пальца по дверному косяку:

– К вам можно? Или мне подождать в приемной?

Музыка поднял на меня влажные воспаленные глаза, Панин тем временем налил.

– Ломоносов… — хриплым, загнанным в чрево голосом произнес Музыка. — Садись, помянем.

– Господи! — я тяжело опустилась на табуретку и указала взглядом на зеленую бутыль. — Что, по этому делу?

– Нет, — отрицательно качнул головой Панин.

Музыка коротко рассказал: попал под поезд, где-то у черта на рогах, в Солнцево. Что Ломоносов там делал — последние лет двадцать он никуда за пределы Агапова тупика не удалялся, это всем известно — непонятно.

Бедняга… Жил один-одинешенек на этом свете, не стало человека — никто и не вспомнит. Кроме нас… Ладно, пусть ему земля будет пухом!

– В том-то и дело, — буркнул Панин.

– В чем, — переспросила я.

В том-то и дело, пояснил Панин, что, оказывается, были родственники. Уже появлялись в РЭУ оформлять какие-то документы, связанные с правами на жилплощадь.

– Да не было у него никого! — выкрикнул Музыка. — Я-то знаю! Ни племянников, ни деверей. Жена была — да, давно. — Ну так и умерла она три года назад, мне Ломоносов сам говорил.