Тени и зеркала (СИ)

И ещё были глаза. Опасный ум светился в них — в яркой, грозовой синеве радужки, что становилась темнее к провалам зрачков, затенённых в прищуре ресницами. От решения этого ума, от его прихотливых поворотов — она знала — зависело всё. Зависел исход мира — и, может, не только этого. Зависело и гнездовье на Высокой Лестнице. Тааль дрожала от ужаса, склоняясь перед такой силой, но сладкой была эта дрожь — точно в полёте против ветра, в бурю, когда разрывает лёгкие от мощи сопротивления, когда забываешь о существовании земли.

Предельная свобода — на грани разрыва в клочки, на грани распыления в пространстве.

…Тааль проснулась уставшей, полной невысказанных вопросов — и первым делом разбудила Гаудрун, чтобы не оставаться одной.

— Мы летим к кентаврам? — спросила она и неожиданно для себя выдохнула, не дожидаясь ответа: — Пожалуйста, да. Если только ты достаточно отдохнула.

— Ну, хорошо… — протянула Гаудрун, удивлённо оглядывая её. — Я, правда, думала, что слетаю одна, а ты пока посидишь со старушкой Куари. Она почти не может летать.

Тааль тактично не стала напоминать, что и сама Гаудрун пока летает не безупречно — просто покачала головой.

— Я лечу с тобой.

Гаудрун расправила крылья, затёкшие во сне. Ловко схватила клювом ползущую по ветке жирную гусеницу. Рассеянно наблюдая за ней, Тааль вдруг поняла, как давно ничего не ела — и не испытывает голода.

— Это моё дело, Тааль, — мягко и грустно проронила Гаудрун, когда гусеница закончила дни у неё в горле. — Я очень ценю твою помощь, но тебе лучше набрать воды из водопадов и вернуться к своим… Или просто вернуться, если, как ты говоришь, тот дух сказал тебе…

— Я лечу с тобой, — повторила Тааль. Бедная, милая Гаудрун: о какой помощи от неё может быть речь… — Помощь тут ни при чём. Просто так надо.

* * *

Полёт в направлении, указанном Куари, тянулся недолго — но и за эту жалкую сотню взмахов Тааль начала изнывать от нетерпения. Гаудрун летела чуть впереди — напряжённая и безмолвная, как маленькая тучка; Тааль чуяла, что она полна мыслями о брате, и не решалась расспрашивать.

Грохот водопадов остался позади. Занимался чудесный, хотя суховатый день; лимонно-жёлтое солнце, ещё не войдя в зенит, прогревало Тааль сквозь перья. Внизу лежала незнакомая, прекрасная земля: широкий росчерк реки, пёстрые замшелые камни по её берегам, а дальше — плавные бока холмов, заросших так густо, будто они от кого-то защищались. Отец бы радовался, как ребёнок, изобилию невиданных растений, которые Тааль различала даже с высоты. Некоторые цветы были неправдоподобно огромны; один покрывал целую поляну, как-то плотоядно дрожа лепестками (Тааль слышала о таких, но никогда не встречала воочию). Между деревьев с тонкими извилистыми стволами то здесь, то там провисали гибкие когти лиан. С них то и дело вспархивали, приветствуя утро, разноцветные стаи птичек — маленьких и глупых, лишённых речи.

Тааль вздохнула. Совсем недавно у неё захватило бы дух от такой красоты — а сейчас она слишком хорошо помнила, что земля под этими лианами пропиталась невинной кровью.

— Вон там, видишь? — хрипло спросила Гаудрун, чуть замедляя полёт. — Серебряная роща. Куари мне сказала, что коняги там.

Тааль опасливо покосилась на спутницу — та старалась скрыть волнение, но выглядела как коршун, готовый броситься на цыплят. Ничего хорошего это не предвещало.

— Где? Там я вижу только туман и камни.

— Это не камни, а деревья, глупая. На то она и Серебряная… У коняг губа не дура, выбирают что поизящнее.

И она в угрожающем оскале приоткрыла клюв, начиная снижаться.

Тааль прищурилась и только теперь поняла: клочок чего-то серебристо-воздушного посреди зелени действительно был кущей из удивительных деревьев. По мере того как поднималось солнце, стволы их всё больше сверкали, почти слепя. Мягкое, как у речного жемчуга, сияние окутывало и кружевные сплетения ветвей, и совершенно белые листья. «Как застывшая песня любви» — это было высшей похвалой у майтэ. Пожалуй, Тааль никогда не видела ничего более прекрасного…

И тут ей почему-то вспомнилось создание из нового сна. Та чужая, опасная, тёмная красота на грани уродства, что пряталась в сдержанной силе движений, в синих провалах глаз… Она сделала петлю в воздухе, отгоняя наваждение.

Под серебряными деревьями совещались кентавры — пятеро, как и говорила Куари. Тааль всегда робела перед ними: они были огромны, как маленькие скалы, с мощными копытами и подметавшими землю хвостами; тёмные глаза на лицах, заросших курчавыми бородами, были сумрачны и, казалось, молчали о каких-то вечных и жутких тайнах. А главное — кентавры всегда носили при себе луки и колчаны, полные тончайших острых стрел. Они не охотились и не ели мяса, так что вытачивали стрелы, видимо, специально для (или от) врагов. Жили они обособленно, маленькими группами кочуя по равнинным местам, и умели вырезать непонятные знаки на камнях, кусках коры или листьях покожистее. Говорили тихо, а смеялись редко и раскатисто, на грани ржания; впрочем, назвать кого-то из них лошадью считалось худшим из оскорблений.