Тени исчезают в полдень.Том 2

И всплывало невольно в такие минуты из души Захара что-то трепетно-теплое, заливающее его самого до краев, размягчающее сердце и тихонько волнующее мозг простой, бесхитростной человеческой гордостью. Сами собой возникали мысли. Далекие потомки не забудут, что в двадцатом веке были и войны, и тиф, и разруха, и голод. Напряженный до изнеможения труд и снова войны. И опять труд во имя красоты и изобилия, во имя будущей человеческой радости. Не забудут и поставят вечный и великий памятник человеку двадцатого века. И кто знает, каков будет этот монумент? Может быть, он будет изображать угловатого, но могучего мужчину, с тяжелыми, как гири, рабочими кулаками. А может, женщину, до того хрупкую и нежную, что каждому будет казаться: дотронься до камня – и почувствуешь тепло живого тела. Но никто не станет дотрагиваться, все будут смотреть на ее одухотворенное, невиданной красоты лицо…

– А все-таки, Захар Захарыч, в каком смысле ты спросил об этом? – раздался голос Смирнова.

– О чем? – Захар очнулся и остановился.

– О народном подвиге.

– А-а… – Захар двинулся дальше. – Видишь вон – башня водонапорная.

– Ну и что же? – не понял Смирнов.

– Так ведь тоже интересно. С одной стороны, в колхозе коровы от бескормицы падают. А с другой – водопровод в квартиры колхозников ведем.

Смирнов поморщился, пытаясь понять, что к чему. А Большаков сказал:

– Так и с Антипом. Много еще мусора на земле. А земля большая, много на ней укромных уголков. Не так-то скоро и просто выскрести оттуда всякий мусор.

Глава 11

Смирнов работал в районе всего второй год. До этого он служил в армии. Отечественную войну начал зеленым лейтенантом – только-только вышел из пехотного училища, – кончил полковником, командиром полка, кавалером чуть ли не всех орденов Советского Союза.

Когда смолкли последние залпы последней войны, Петру Ивановичу далеко не было еще и тридцати.

– Ну и башка у тебя! – говорили офицеры при каждом новом назначении Смирнова или при новом награждении орденом. – Наполеон – и только!

Возле исклеванных пулями серых колонн рейхстага кто-то из друзей обнял его и прогудел в уши:

– Еще полгода повоевать – в генералы бы вышел, дьявол.

Но по тем гудящим огнем, хлещущим кровью годам его награды и его военная карьера не были чем-то необычным. Однако он не думал о наградах, не придавал им значения.

А однажды, когда женщина-хирург из медсанбата, собираясь ампутировать изрешеченную правую руку Смирнова, сказала, вероятно, чтобы поднять его дух: «Поздравляю, майор. Из штаба сообщили, что вас представили к награждению орденом…» – он, пересиливая боль, заорал, не дав ей кончить:

– Катитесь вы со своим орденом! На черта мне орден?! Мне рука нужна! Вы мне руку спасите! Вы меня рукой наградите! – И, каким-то чудом приподняв висевшую, как плеть, перебитую руку, сжал ее в кулак. – Мне этой рукой стрелять надо… врага душить… вот так, как Полинку Одинцову… мою Полинку… невесту мою, задушили, как отца и мать… здесь, в этой деревне…

И потерял сознание.

Женщина-хирург, теперешняя жена Петра Ивановича, проговорила, придя в себя от изумления: «Если не спасу ему руку – лучше застрелиться». – «Вера Михайловна, это невозможно, – сказал один из врачей. – Это ведь не рука уже, мертвая конечность. Она держится только на лоскутах кожи… Единственное разумное – ампутация». – «А вы видели когда-нибудь, что мертвая рука поднимается, как живая, сжимается в кулак?» – «Видел, и вы видели… Это предсмертная судорога…» – «Да, если человек умирает… А он только потерял сознание. Готовьте к операции…»

Операция продолжалась около четырех часов. Потом Вера Михайловна вышла из палатки, пошла между пепелищ, из которых торчали одни трубы – все, что осталось от деревни Усть-Каменки, сожженной немцами при отступлении. Уцелевшие жители рассказали ей, что майор Смирнов родом из этой деревни, что немцы расстреляли отца и мать Смирнова.