Тени незабытых предков

– Писать я начал в 1955 году, еще в ссылке в Красноярском крае. Но пока не о лагерной жизни. Тогда я написал несколько таежно-охотничьих рассказов, и под псевдонимом их напечатали в «Огоньке». Когда же меня полностью реабилитировали, даже дали компенсацию в виде двух тысяч рублей, по теперешним деньгам это двести рублей, от которых я, конечно, отказался, жить разрешили где угодно, и я вернулся в Москву.

Первое время по возвращении налег на переводы, писал рассказы и очерки в охотничьи журналы. Приняли меня в Союз писателей в 1957 году по рекомендации известной переводчицы Н.И. Немчиновой, С.В. Михалкова, за которым я знаю много добрых и отнюдь не «рекламных» дел, и охотничьего писателя В.В. Архангельского, которому я навсегда признателен. Еще в бытность мою в Ярцеве он, подвергая себя серьезному риску, опубликовал написанную мной под псевдонимом книгу и позаботился перевести в ссылку гонорар. На такое в то время могли отважиться немногие.

– В повести «В конце тропы», которая вошла в Ваше «Избранное», есть упоминание о том, что в одном классе с Вами в Тенишевском училище был Владимир Набоков, «англизированный до пробора и обутых в броги ног юноша, легко писавший эпиграммы и непристойные стишата». Нельзя сказать, что воспоминания о знаменитом будущем писателе у Вас теплые. Они именно таковы?

– Таковы, таковы. Нет, я нисколько не оспариваю его литературный талант, как и само его литературное мастерство. Они бесспорны. Набоков – виртуоз, его эпитеты удивительно точны. И, конечно, как писатель он заслужил то признание, которое пришлось на его долю. Но прочтите от начала до конца любую его вещь – и почувствуете абсолютную сухость этого человека. У него нет сочувствия ни к кому. Набоков был на диво эгоистичен и себялюбив. Я помню, еще в школе он считал, что на свете есть только два достойных его внимания человека: он сам и его отец. К товарищам по классу относился свысока. И что уж совсем поражало одноклассников – приезжал в школу в огромном закрытом лимузине. Высокая, значительно выше, чем в гимназии и ведомственных учебных заведениях, плата за обучение предопределила некий имущественный ценз поступавших в училище. Но до Набокова с его необыкновенным апломбом нам всем было далеко. Да, блестящ, остроумен, виртуозно играл в шахматы… Отталкивал его снобизм, потому что он был дурного тона. Безнравственно хвастать происхождением, к тому же в данном случае оно ничего особенного не представляло. Что бы ни писал он в мемуарах, Набоковы – служилое дворянство. Отец его, петербургский чиновник, был одним из лидеров кадетов, другом Милюкова. Мать, Охотникова, из семьи сибирских купцов-миллионеров, владела большим состоянием. Жили они в особняке на Морской, одной из самых фешенебельных улиц в Петербурге. Так что об аристократизме говорить не приходится.

– Олег Васильевич, вот мы говорили с Вами об «оттепели», когда Твардовский дал обещание напечатать Вашу книгу и не смог его сдержать. Вы обмолвились, что та первая «оттепель» была очень короткая. Сегодня ожидания у Вас иные?

– Ту «оттепель» успели приоткрыть – теплый свет только-только должен был хлынуть – и сразу захлопнули! Нынешний светоносный поток, похоже, так легко перекрыть не получится. Время изменилось. И все же, все же: возможность того, что могу заблуждаться, держу в уме. Я и сегодня живу очень неспокойно. Неспокойно потому, что договор на издание книги с «Советским писателем» подписан, но я все время ловлю себя на мысли: успеют напечатать или нет?

– Все-таки не верите, что это надолго?