Тени прошлого

Я отодвинул занавес. И тут же меня настиг шок. Хотя вызван он был не видом молодой женщины, которая висела на железном крюке, пронзившем ее внутренности, и беззвучно кричала и корчилась в очень натуральной агонии. Это я мог вынести. Но я чуть не заплакал от боли, увидев Дэмиана, который стискивал в страстных объятиях Серену и так глубоко просовывал язык ей в рот, что бедняжке должно было нечем дышать. Впрочем, мне не показалось, что она сопротивляется его напору. Отнюдь. Серена вонзалась ногтями в спину Дэмиана, запускала пальцы ему в волосы, прижималась к нему всем телом, словно пытаясь слиться с ним в единое существо.

– Неудивительно, что на занавесе предостережение, – произнесла Люси, и они застыли, а потом посмотрели на нас.

Я лихорадочно подыскивал фразу, которая разом содержала бы в себе весь мой гнев на Дэмиана, мое разочарование Сереной и мое презрение к современной морали. Задача оказалась непосильной. По-немецки я бы еще, может, составил сложное слово, но английский более ограничен в возможностях.

– Даром время не теряете, – сказал я, что, конечно, не вполне соответствовало цели, которую я себе поставил.

Они уже оторвались друг от друга, и Серена приводила себя в порядок. Все ее движения ясно показывали, что ей крайне хочется попросить нас обоих, меня и Люси, ничего не рассказывать, но она, конечно, понимала, что просить об этом унизительно.

– Мы ничего не скажем, – проговорил я.

– Мне все равно, расскажете или нет, – с невероятным облегчением ответила Серена.

Дэмиан же сохранял свою всегдашнюю невозмутимость.

– Увидимся позже! – Он коротко приобнял Серену и носовым платком стер помаду со своих губ, после чего вернул платок в карман. Не сказав нам ни слова, он шмыгнул за занавес и исчез.

Звук записи О. С. Смита «Hickory Holler’s Tramp», которая пользовалась тем летом большой популярностью, внезапно заполнил пространство, составляя причудливый культурный контраст со всеми этими отрубленными головами, убийцами и несчастной жертвой, раскачивающейся на своем крюке. Но мы трое стояли и не двигались, пока не послышался шум и из-за занавеса не высунулось опостылевшее всем нам лицо Эндрю Саммерсби.

– Вот ты где! – воскликнул он, игнорируя нас. – Я тебя везде ищу. – Потом, глянув на нашу гротескную восковую подругу, скривился и рассмеялся: – Фу-у! Кто-то проснется утром с несварением желудка. – Он толкнул скульптуру, словно ребенка на качелях. Жуткая фигура медленно закачалась на веревке.

– Пошли танцевать! – предложила Люси.

И мы, не сказав Серене ни слова, оставили ее со своим благородным болваном, а сами отправились на темную маленькую площадку для танцев в тени гильотины, к которой два дюжих революционера привязывали французского аристократа в камзоле из дешевого вельвета. Из уютно задрапированного алькова на это безмятежно взирала вся французская королевская семья.

– У тебя все в порядке? – спросил я.

К моему удивлению, Люси чуть не плакала. Я не мог понять почему.

– Конечно в порядке! – в раздражении бросила она и резко задергала головой в такт музыке. Потом все же глянула на меня извиняющимся взглядом. – Не обращай внимания. Как раз когда я уходила из дому, пришли плохие новости, и сейчас вдруг вспомнилось. – (Я изобразил на лице приличествующую тревогу.) – Моя тетя, мамина сестра… У нее рак.

Сейчас я понимаю, что она придумала очень умно. В то время, о котором я пишу, англичане только-только переставали говорить о раке как долгой болезни, которую надо переносить стоически, но слово по-прежнему содержало в себе определенный страх, если не что-то постыдное, то, по крайней мере, такое, чего следует избежать любой ценой. В те дни этот диагноз, как правило, был равносилен смертному приговору, и когда про человека слышали, что он проходит лечение, его чуть ли не презирали за то, что он не в силах посмотреть правде в глаза. Хотя логика подсказывает, некоторые из этих людей должны были излечиться. Так или иначе, в те дни эту болезнь воспринимали не как сейчас, когда у человека есть неплохие шансы на выздоровление, пусть и не в каждом случае, как склонны предполагать не связанные с медициной люди. Одним тем, что Люси произнесла это слово вслух, она отвлекла меня. Но сегодня, вспоминая тот вечер, я немного стыжусь, что полностью поверил ее объяснению.

– Мне очень жаль, – ответил я. – Но сейчас многое научились делать.

Эти общие фразы говорят всегда, они столь же обычны, как «добрый день», но никто не считает, что в них есть хоть доля правды. Люси, как положено, кивнула, и мы продолжили танцевать.