Тени прошлого

Дочь Дагмар, хотя формально и была королевой вечера, выглядела испуганной и какой-то потухшей. Крошечная, футов пять ростом – правда, всегда говорят, что королева Виктория была ростом четыре фута одиннадцать дюймов и умудрялась управлять целой Европой. Но все же большинству людей такой человек представляется коротышкой, а значит, ему всю жизнь приходится смотреть снизу вверх. Стоя в тени своей матери, она, перефразируя Ноэла Кауарда, казалась завтраком великой герцогини[32]. Дагмар нельзя было назвать некрасивой, хотя ее миниатюрное болезненное лицо трудно описать или отнести к какому-либо типу. Миловидной Дагмар тоже не была, но крупные глаза приковывали внимание, а мягкие влажные губы оставались всегда полуоткрытыми и подрагивали, словно она вот-вот расплачется, и это трогало окружающих. Но она совершенно не умела себя подать. Так, ее прямые и очень темные волосы могли бы выглядеть эффектно, употреби она фантазию. Но Дагмар носила их распущенными, словно второпях вымыла и оставила сохнуть. Уж в день ее собственного бала можно было бы что-нибудь придумать, но, как обычно, никто не попытался. Платье соответствовало историческому периоду, но казалось скучным, и его лишь слегка оживлял тонкий синий пояс под едва наметившейся грудью. Дагмар выглядела так, словно за пять минут собралась идти играть в теннис, и была такой хрупкой, что крепкий порыв ветра мог бы в одно мгновение выдуть ее из окна и погнать по Парк-лейн.

Чего нельзя было сказать о ее матери. До сих пор не знаю, намеревалась ли великая герцогиня представлять историческую герцогиню Ричмонд. Было бы логично, памятуя о тексте приглашения, но выбранный ею костюм больше подходил императрице – Екатерине Великой, или Марии-Терезии, или какой-то другой единовластной правительнице империи. Метры шифона мягко раздувались во все стороны, целая река, поток пурпурного бархата, расшитого толстой золотой нитью, ниспадал с более чем пышных плеч до самого пола и лежал там мощными холмами, а горностаевая оторочка образовывала нечто вроде пьедестала для огромной, величественно возвышающейся фигуры. Грудь, выступающая, как морская скала, сияла бриллиантами, и сверкающая диадема, похожая на корону, поднималась над слегка увлажнившимся челом. Видимо, выставлены были все драгоценности, что остались от моравской короны либо взяты напрокат на вечер в цирке Барнума. Это было триумфальное шоу одного актера, и ни у кого из присутствующих не оставалось шансов, и меньше всего у несчастной Дагмар, которая, зная свою мать, наверняка ожидала чего-то подобного. Во всяком случае, пока гудящая толпа кружила вокруг матери, дочь не выглядела слишком потерянной, в отличие от великого герцога и кронпринца, кому, казалось, не терпится идти домой.

Объявили нас.

– Добрый вечер, мэм. – Я поклонился, и герцогиня с достоинством приняла изъявления моего почтения. Я прошел дальше, к ее мужу. – Ваше королевское высочество, – еще раз поклонился я.

Он с отсутствующим видом кивнул, возможно уносясь мыслями в некий давний дворцовый прием в темном пыльном Оломоуце. Оставив его предаваться воспоминаниям в одиночестве, я прошел в основную часть зала. Наверное, именно в тот вечер я понял одну мысль, подтверждение которой вижу сегодня повсюду: большинство представителей мира аристократии и даже мира королевских семей – те, кто не вышел из игры насовсем, – делятся на схожие, но на самом деле совершенно несопоставимые группы. Одни, знакомые всем по миллиону памфлетов, отчетливо понимают, что мир их юности и их предков изменился и больше не вернется, но продолжают его оплакивать. Повара и слуги, камеристки и лакеи, которые делали жизнь такой приятной, больше никогда не войдут сквозь завешенную зеленым сукном дверь, отправляясь по своим повседневным делам. Улыбчивые конюхи, в десять утра подводящие лошадей к входным дверям, шоферы, намывающие блестящие автомобили и почтительно выпрямляющиеся, когда заходишь к ним на двор, садовники, поспешно скрывающиеся с глаз долой при первых звуках домашней вечеринки, – вся эта армия, служившая удовольствию представителей высшего света, оставила нас. Аристократия из первой группы обычно знает, пусть и подсознательно, что уважение, которое они ощущают на себе в пределах своего круга, – мелкое и ненастоящее по сравнению с истинным почтением, оказывавшимся их родителям и дедам, когда благородное происхождение имело солидную и понятную цену. Они все это знают, но не знают только, чтó с этим делать, кроме как рыдать и пытаться прожить жизнь хотя бы с тем комфортом, который удастся обеспечить.