Тени прошлого. Воспоминания

Вообще, надежды отца на прочное устройство в Ейске, как я говорил выше, не оправдались. Совершенно спокойно он прожил всего год, когда исполнял должность главного доктора госпиталя. Но уже в 1857 году (10 июля) он был назначен старшим лекарем 20-го стрелкового батальона, продолжая жить в Ейске. Так дело шло до 1859 года, когда он получил командировку на Темрюкские лечебные грязи — 12 мая. С тех пор он два года регулярно то откомандировывался на Темрюкские грязи на летнее время, то возвращался к осени до весны в Ейск. Из Ейска в Темрюк тогда была и прямая дорога, наиболее короткая, но проселками, и почтовой гоньбы на ней не было. Почтовая же дорога шла из Ейска на Екатеринодар, а оттуда вдоль Кубани — в Темрюк. Это составляло крюк, почти вдвое удлиняющий дорогу. Но отцу, ездившему на перекладных, приходилось пользоваться этим путем. Таким образом он из конца в конец исколесил несколько раз все Черноморье, постоянно в сопровождении неизменного Алексея Гайдученко. Весь этот край он узнал очень хорошо, останавливался и по станицам, живал и в Екатсринодарс, выучился и свободно объясняться по-малорусски. Впрочем, он и раньше хорошо знал казаков и говорил «по-хохлац-ки». Немало насмотрелся он интересных вещей, каких в других местах не увидишь. Так, рассказывал он о казацком коневодстве и об обучении табунных лошадей. Теперь этого не увидишь, вероятно, во всем свете или по крайней мере в России.

Черноморские «паны» — казаки тогда напоминали пушкинского Кочубея.

Богат и* славен Кочубей.

Его луга необозримы;

Там табуны его коней

Пасутся вольны, нехранимы…

Так было и по Черноморью. Только нужно сказать не «его луга», а «его степ£» необозримы. Казачья «старшина» захватывала войсковые «степа» безбожно, нередко очень обездоливая рядовое казачество. В этих необозримых степях, покрытых роскошной травой, паслись табуны коней, числа которых не знал и сам хозяин. Лошади жили вольно, как дикие. Обязанность пастухов (чабанов) состояла только в том, чтобы следить за табунами и знать, где они находятся. Обязанности хозяина состояли в том, чтобы заготовить на зиму стога сена, около которых и питались кони, да еще устроить кое-где плетни, за которыми лошади могли несколько укрываться от снежных бурь. Во всем остальном лошади жили по своему усмотрению. Каждый табун распадался на множество «косяков», то есть семейств, состоявших из жеребца и нескольких кобыл с жеребятами. Косяк так и держался около жеребца, который им управлял, водил на пастбище и на водопой, зубами и копытами строго наказывал за всякое неповиновение. Табун представлял нечто вроде лошадиного племени, у которого были кое-какие общие дела. Косяки соединялись для защиты от стай волков, строясь в круг, причем жеребята загонялись внутрь этого лошадиного каре, а жеребцы стояли вокруг, отражая хищников копытами, да и зубами, которые у них, пожалуй, пострашнее волчьих. Косяки соединялись также для защиты от снежных бурь, строясь таким же кругом, только при этом все лошади опускали головы вниз. Сходились табуны и около стогов заготовленного им сена. Впрочем, эти полудикие кони умели отрывать траву копытами и из-под снега. Так жили они, и рождаясь, и иногда умирая в вольной степи. Когда же хозяину требовались кони для себя или на продажу ремонтерам, в степь отправлялся опытный казак на лихом скакуне ловить их арканом. Немало приходилось ему бешено мчаться за каким-нибудь намеченным конем, прежде чем он успевал накинуть на него аркан и потом полу-задушенного тащить в неволю. Наловленных таким образом лошадей спутывали и помещали в конюшню, где они приучались понять, что без человека им невозможно ни поесть, ни воды напиться, приучались понять, что удары кнута очень больны и что в случае протеста аркан снова начнет душить за горло. Вместе с тем лошадей начинали объезжать. Отец лично видел это обучение, изумительное по бесстрашию и ловкости объездчика. Коня выводили на аркане, объездчик вскакивал на него, конечно без седла, с одним арканом. Конь, как только казак вскакивал на него, начинал неистово биться, подниматься на дыбы, старался кусаться и делал все усилия сбросить всадника. Но это оказывалось невозможно. Конь бросался на землю и начинал кататься по ней. Но казак моменталь-

но спрыгивал, а когда лошадь вскакивала на ноги, он в ту же секунду снова оказывался у ней на спине и все время хлестал ее. Она как бешеная пускалась во весь карьер и по дороге снова проделывала те же штуки: бросалась на землю и т. п. Но в этой неистовой скачке животное наконец изнемогало и падало бессильно, а неутомимый человек надевал на него узду, а когда лошадь могла снова шевелиться, направлял ее домой. С этой минуты, убедившись в непобедимости человека, лошадь сдавалась, и дальнейшее обучение шло сравнительно легко, хотя, конечно, порывы протеста еще и проявлялись от времени до времени. Понятно, что, испытывая наказание за всякий бунт, лошадь должна была видеть также внимание к себе и ласку, когда вела себя хорошо.