Тени прошлого. Воспоминания

Вообще, великороссы сочиняли о малороссах множество анекдотов, в которых «хохол» неизменно играет роль простачка или вовсе дурачка. Так, хохол будто приехал в город и ищет, где бы ему купить говядины. Заходит в галантерейный магазин и спрашивает: «А скажите, будьте ласкови, чи тутечки, чи оздечки продается мьясо говядина?» Его гонят в шею. Или: едет хохол на повозке, зацепился осью за верстовой столб и ворчит: «Ото ж трекляти москали пона-стувляли столбив, що й не пройдешь…» А то еще пьяный хохол заснул, вытянув ноги поперек дороги. Вор стащил с него сапоги, а тот все храпит. Вот едет ямщик и кричит: «Эй, хохол, прибери ноги, а то отдавлю». Пьяный открывает глаза, осматривается и говорит: «Изжай соби, це не мои ноги, мои були в чоботах…» Таких анекдотов множество. Но в них никогда не затрагивают казака, а насмехаются над хохлом-мужиком и над всем малороссийским. Под влиянием этих насмешек малоросс и сам приучается смотреть на свой родной элемент как на нечто низшее.

Но у малорусского элемента есть одно могучее орудие самозащиты, которым он даже покоряет себе великоруса, — это малорусская песня. Мне потом пришлось узнать оценку специалистов-музыкан-тов, которые находят, что великорусский мотив выше, сложнее и тоньше малорусского. Может быть. Но я знаю только то, что мало-русская песня очаровывает и покоряет сердца, так что ее перенимают сами великорусы. Лично я вырос на малорусской песне, знал не один десяток их. По Черноморью тогда сохранялось еще много «дум», которые также распевались хором казаков. Особенно популярна была дума о гетманах национальной борьбы:

Ой на гори та женци жнуть,

А попид горою,

Попил зеленою Козаки йдуть.

А по переду Дорошенко Веде свое вийско,

Хробро запоризке,

Хорошенько.

А посередине пан хорунжий,

Пид ним кинь вороный,

Пид ним кинь вороный,

Сильный луже.

А позаду Сагайдачный,

1До проминав жинку На тютюн да люльку,

Необачний.

«Мени з жилкою не возиться,

А тютюн да люлька Козаку в дорози Знал обиться*.

Хотя воспоминания о древних гетманах и жили на Кубани, но я не слыхал даже от брата из гимназии песен о «руйновойной* Сечи Запорожской. А по Малороссии еше поют такую думу. Она вспоминает, что запорожцы (одна их партия) хотели силой воспротивиться уничтожению Сечи.

Васюрченьский Козарлюга просит атамана:

«Дозволь, батько отамане, и с шаблями стати».

Но атаман не позволяет. Тот возражает:

«Не дозволишь и с шаблями — дозволь с кулаками:

Нехай слава козацькая на свити не тине».

Но атаман (очевидно, Кальтишевский) решает иначе:

«Поидемо у столицю прохати царицю,

Щоб виддала стиль та рики по першу границю».

И вот поехали и, конечно, ничего не получили.

Тече ричка невеличка, размивае писки,

Ой, поихов козак до царици, видтил прийшов пишки.

Тече ричка невеличка, размывае кручи,

Та й козаченьки вид царици йдучи.

Ой, не гаразд, козаченьки, не гаразд зробили:

Степь широкий, край веселый та занапастили.

На Кубани я не слыхал этой думы. Вероятно, получивши не менее широкие «степа» и богатые рыбные ловли, переселенцы-казаки постепенно перестали горевать о Запорожье и примирились с новой долей.

Но вообще о казачьей жизни, о походах и тому подобном поют много.

Засвистали козаченьки В поход з полуночи;

Заплакала Марусенька Свои ясны очи.

Мать казака тоже плачет и говорит сыну, чтобы он не заживался на чужбине:

«Чрез четыре недилоньки До дому вертайся».

А он отвечает:

«Ой, я рад бы, матусенько,

Скорншс вернуться,

Та вже кинь мой вороненький В воротах спиткнувся».

Это значит — плохая примета. Общая грусть увеличивается, как вдруг казак весело объявляет:

«Не плачь, не плачь, Марусенька,

В туту не вдавайся,

Заграв мий кинь вороненький,

Мене дожидайся».

Разумеется, на все лады воспевается ухаживание казаков за дивчинами:

Соньце низенько, вечир близенько,