Тени восторга

Филипп вскочил в автобус — в первый попавшийся. Он сегодня так много ходил, что надо было обязательно посидеть. Двигаться, конечно, тоже надо, нельзя же все время сидеть взаперти. Дела обстояли хуже некуда, вернее, он даже не мог представить, как они сейчас обстояли. Обитатели Хэмпстеда пребывали в сильном расстройстве духа. Там царила суматоха. Филипп, собственно, случайно зашел и обнаружил с полдюжины полицейских, споривших с Роджером, который негодовал на Розамунду, которая истерично рыдала на руках у Изабеллы, которая не без труда выказывала всем насколько возможно искреннюю симпатию. Естественно, он поспешил к Розамунде, но, казалось, тем расстроил ее еще больше. Из всех споров и восклицаний он в конце концов уяснил — в основном после того, как полиция наконец хмуро удалилась, — что здесь побывал Консидайн, а Розамунда, сообразив, кто это такой, поборола в себе недолгое внутреннее сопротивление и поступила патриотично. Она утверждала, что поступила так из чувства долга, на что Роджер коротко заметил, что долг и Розамунда — вещи мало совместимые. В общем, Розамунда позвонила в полицейский участок и объяснила, что происходит. Почему полиция не арестовала Консидайна, Филипп понять не смог. Изабелла занималась сестрой, а Роджер толком ничего не объяснил. Из его слов Филипп понял, что кто-то, похожий на Аполлона Пифийского, прошел среди кого-то и был таков. Для Филиппа, взволнованного состоянием Розамунды, это оказалось слишком сложно. Если бы его спросили, он был бы вынужден признать, что для гостьи стремление помочь аресту другого гостя в гостиной хозяина, возможно, м-м… не совсем… хотя со стороны Роджера нелепо называть это предательством. В конце концов, таково было общее мнение. Он ничего не знал о детской истории с конфетной оргией — Розамунда об этом позаботилась, — которую Изабелла как раз вспомнила сразу же, хотя и без всякого удовольствия. Он ничего не знал о жадном прожорливом ребенке, внезапно сбросившем маску обычного притворства, давшем прорваться своим тайным желаниям и тщетно пытавшемся скрыть их силу от посторонних глаз. В детстве Розамунда вполне осознанно обманывала себя и окружающих маской совершенной невинности и намеренного греха. В юности у нее это получалось уже менее осознанно, поскольку невинность увядает со временем, а необходимость произвести какое-то впечатление на окружающий мир становится сильнее. И вот теперь, в пору ранней женственности, ее разгневанная плоть взбунтовалась от голода и потребовала пищи. Но даже сейчас она не признавала, не отстаивала, не избегала, не соглашалась и не поддавалась своим соблазнам. Ей просто нужды не было отрицать факты, поскольку этим фактам не было места в ее голове. Единственная из всех действующих лиц, Розамунда не испытывала и тени сочувствия зулусскому королю, африканское воззвание прошло мимо ее сознания, ни о каком огне восторга и речи не шло. Не было этого ничего. Ненависть к Консидайну питалась лишь тем, что он-то как раз был воплощением реальности всех этих явлений: король, заумные идеи, Роджер со своей поэзией, Филипп — особенно Филипп, ибо все в Филиппе для ее измученных чувств было одновременно и неприятной пародией на собственные желания, и живым напоминанием того, что она жаждала забыть. И теперь, подобно всем людям, не являющимся властителями жизни, ее мотало из стороны в сторону в намерениях и даже желаниях. В Кенсингтоне она шарахалась от Инкамаси и избегала его, в Хэмпстеде думала о нем и тайно желала его. Она ужасалась силе, которую вдруг ощутила внутри. Конечно, у нее было самообладание, или она думала, что было, но сейчас другие завладели всем ее существом, а она не владела ничем. И теперь это ничто было окрашено огнем и тьмой, тень экстаза легла на ее жизнь, и, отрицая саму возможность его существования, она пролетела сквозь эту тень до самого ее края, замерла в нерешительности, и ее потянуло назад к очарованию, которое она любила и ненавидела. Она жила и ненавидела жизнь, но не в силу трезвого суждения, а из рабского страха. Она ненавидела жизнь — и поэтому пряталась в Хэмпстеде, она жила — и поэтому вернулась в Кенсингтон. Но ни в Хэмпстеде, ни в Кенсингтоне, ни в Европе, ни в Африке, ни в иллюзии собственной независимой сущности не было никакого места для Филиппа, тем более для Филиппа, страдающего от восторга любви.

Однако после его ухода, после ужасной сцены, которую она ему закатила, Розамунда испугалась, как бы ее отношения с Кенсингтоном не осложнились. А ей обязательно нужно бывать там.