— Только, батенька, откровенно. — С лица Стерлигова не сходила улыбка. — Разумеется, только между нами. Мы с Марией Кирилловной видели вашу даму сердца… Красавица! Слышали невольно весь ваш разговор. Не обессудьте — дверь ваша была неплотно прикрыта, окна настежь. Тут уж хочешь, не хочешь…
— Вы же туркменского языка не знаете! — Таганов чувствовал, как все в нем клокочет. — И потом, это мое личное дело.
— Вы, батенька, не лезьте в бутылку. — Стерлигов не переставал улыбаться. — Я вам добра хочу… Не кричите на весь дом, что вы ради любимой готовы ГПУ оставить. А не боитесь, что вас из партии… того, а? Вы только не кипятитесь, батенька. Я понимаю вас, понимаю, что ради любви можно пойти… пойти и на такой шаг. Но все это надо делать тонко, умно. Послушайте моего совета. А по-туркменски, батенька, я действительно ни в зуб ногой. Моя Мария Кирилловна хорошо знает туркменский. По матери она турчанка, родилась в Турции, росла в семье политэмигранта.
…Шли дни. Ашир, наезжая в Конгур, часто встречал Айгуль и всякий раз замечал, что она, увидев его, становилась совсем не похожей на себя, холодной, недоступной.
Может, пора прекратить терзать себя и ее — насильно мил не будешь. Но мучительный диалог Ашира с собою длился долго, пока он не открыл одну простую истину, которая решила все. «Допустим, она стала моей женой… Что тогда? — спрашивал он себя. — Я бы оставил привычный мне круг людей, Касьянова, Розенфельда, Назарова, с которыми связывают годы работы, дружба, святая память об отце… Выходит, ради себя одного я должен оставить свою любимую работу, общее дело, людей, которые ждут от меня многого! Неужели счастье человека, смысл его существования заключается лишь в одном: что мир мне даст? А что я дам миру? А если я буду жить самим собою, что я смогу дать людям? Что? Мои друзья вложили в меня частицу своего сердца, поделились душевным богатством, благодаря чему я стал тем, кем есть. А что я сделал, чтобы продолжить себя в других? Что толку от цветка, если он не завязывается в плод? Какой прок от дерева, если оно не дает тени, не укрывает путника от жары? Стоило ли выходить в дорогу, если знаешь, что не дойдешь до цели… А цель — делать добро, вернуть миру все, что вложили в тебя другие. Еще больше. Сеять доброе значит бороться со злом. Сколько еще на земле нечисти, сеющей зло, несчастье…»
А что он, Таганов, сделал, чтобы помочь людям? Собрался бежать, уединиться с одной своей радостью, предав товарищей, друзей, забыв о долге. А ведь Ашир принадлежал к категории людей, у которых из всех чувств самым сильным и устойчивым была воля к своему долгу. А как же Айгуль?.. Где взять такую силу, чтобы отказаться от любимой? Но никто не одолжит мужества, человек должен найти его в себе сам… Такие, как Айгуль, любят только раз, до смерти. Неужели человеку отпущено любить лишь единожды? За всю, как целая вечность, жизнь… Один-единственный раз?! А впереди целая вечность. Айгуль понять можно. Она будет ждать.
И Ашир, думая об Айгуль, снова возвращался к себе… потом к Герте. Он, как сегодня, помнил первую встречу с ней, хотя с того дня прошло шесть лет. Это она, четырнадцатилетний подросток, взирая на него голубыми ясными глазами, назвала его: «Дядя!» А он решил, что ослышался.
Таганов, на чьих глазах Герта незаметно выросла, все еще относился к ней как к девочке-подростку, и он был немало удивлен, когда она, шутя, видно, где-то вычитанными словами, заметила: «Лучше не встречаться с первой любовью. Пусть она остается как святыня, как песня, которую не допели».
Глядя в ее ясные бездонные глаза, Ашир прочел в них любовь… Неужели? Да она любит, любит его, но он почему-то не замечал до сих пор, а девичья гордость не позволяла ей признаться в этом первой.
Таганов улыбнулся: вот узнала бы мать о Герте… Старая Огульгерек-эдже знала об Айгуль все, хотя делала вид, что ей многое неведомо. Она на всякий случай, подготавливая аульчан, говорила: «Сердце матери в сыне, сердце сына в степи… Только не во мне…»
А тут мать, не подозревавшая о существовании Герты, взбунтовалась бы: «Кого в дом приведешь?! Ни она меня не поймет, ни я ее. Это на старости-то лет?! Уж не лучше ли тогда на Айгуль жениться?» И маму жалко… Огульгерек-эдже, все еще жившая под впечатлением гибели мужа, не смирившаяся с потерей дочери Джемал, приговаривала со слезами: «Время-то какое, сынок! Когда кровь человеческая перестанет литься?»
Время действительно было суровое: Советской власти шел четырнадцатый год, а Туркменской республике — и того меньше.
Новые заботы, новые тревоги заслонили от Ашира Таганова его личную жизнь.
ВОРОН К ВОРОНУ