Теофил Норт

— Не стоит… Звонит женщина, с которой я не знакома… Слушаю, миссис Ванвинкль. Это миссис Темпл. Простите, что заставила вас ждать, но мистер Темпл ждет важного звонка по другому телефону… Да… Да… Верно, на балу, когда меня снял фотограф, у меня была эгретка. Да, перья… Извините, я вас прерву. Эти перья принадлежали моей матери. Им не меньше тридцати лет. Мы очень заботливо их сохраняли… Простите, что я вас опять прерываю: перья все равно истлели, и я их уничтожу, если вы просите… Нет, умоляю вас не посылать ко мне мистера Ванвинкля. Любая американская семья была бы польщена, если бы ее посетил мистер Ванвинкль, но чтобы такой выдающийся человек ходил по городу и собирал ветхие перья… Нет, миссис Ванвинкль, прошу оказать мне доверие, я даю слово, что сейчас же уничтожу эти злосчастные перья. Всего хорошего, миссис Ванвинкль, спасибо, что позвонили… Прошу извинить, мистер Норт… Пенелопа, эта женщина просто ненормальная!

Через двадцать минут в дверь позвонили, и в холле послышались голоса Рипа и миссис Темпл.

Конечно, я не стал рассказывать Рипу об этом происшествии.

Наша первая утренняя поездка в Массачусетс состоялась в погожий воскресный день в начале июля. Рип вел машину как бешеный, то есть как все бывшие летчики. Даже на этой далеко не новой машине он превышал скорость, дозволенную в черте города и за его пределами. Полицейские ему не препятствовали: им было лестно, что Рип машет им рукой. Опасаясь новых излияний порабощенного Гулливера, я кинулся излагать ему свою испытанную теорию девяти городов Ньюпорта. В качестве отступления я рассказал о великом епископе Беркли, когда мы проезжали мимо его дома. («Я жил в „Овале Беркли“, когда был первокурсником», — заметил Рип.) Я уже заканчивал свою лекцию, когда мы остановились у дверей Клуба монахов. Он выключил мотор, но остался сидеть за рулем, задумчиво глядя перед собой.

— Тед…

— Что, Рип?

— Помнишь, ты спрашивал, что бы я хотел делать?

— Да.

— Я хотел бы стать историком. Думаешь, поздно?

— Почему же, Рип, у тебя у самого есть место в истории. Еще не поздно рассказать, что ты об этом знаешь. Начать с этого, а потом пойти вширь.

Его лицо помрачнело.

— Нет, об этом я вовсе не хотел бы писать. А вот когда ты заговорил о Ньюпорте восемнадцатого века — о Рошамбо, Вашингтоне, Беркли, — это напомнило мне, что я всегда хотел стать историком… К тому же историк работает в кабинете и может запереться, правда? Или уйти в библиотеку, где на каждом столе надпись: «Соблюдайте тишину».

— Рип, — отважился я, — а ты и в Нью-Йорке живешь, как здесь: уйма поручений днем и светские выезды каждый вечер?

Он понизил голос:

— Хуже, хуже. В Нью-Йорке на мне почти все покупки.

— Разве у вас нет экономки?

— У нас была экономка — миссис Идом. Ох, как бы я хотел ее вернуть. Такая деловая, понимаешь, — молчаливая и деловая. Никогда не спорила.

До революции Клуб монахов был первоклассным заезжим двором. С тех пор его много раз переоборудовали. Он служил и складом, и частным домом, и школой; но само здание осталось нетронутым: оно было сложено из тесаного камня, с высокими трубами и большой кухней. Передняя зала раньше предназначалась для танцев: напротив громадного камина шла галерея для музыкантов. «Монахи» заново обставили помещение, превратив его в роскошный охотничий домик, и украсили мастерски набитыми чучелами. Мы занимались наверху, в библиотеке, среди карт и полок со спортивными журналами и справочниками по законодательству штата Массачусетс в области мореходства и охоты. Комната окнами выходила на главный подъезд и была достаточно просторной, так что мы могли разгуливать во время наших импровизированных диалогов на чужом языке. Условия были идеальные. В час дня мы собирали учебники и с неохотой возвращались в Род-Айленд.

Во время второго воскресного урока внизу зазвонил телефон.

— Знаю, кто звонит. Пойдем, Тед, я хочу, чтобы ты послушал.

— Я не хочу слушать твоих интимных разговоров, Рип.