Теорема Столыпина

Проведенная в 1840 г. ревизия департаментов C-Петербургского надворного суда обнаружила такую картину, что Николай I после знакомства с ее результатами «в порыве благородного негодования написал следующие строки: „Неслыханный срам; — беспечность ближнего начальства неимоверна и ничем не извинительна; Мне стыдно и прискорбно, что подобный беспорядок существовать мог почти под глазами Моими и Мне оставаться неизвестным“»¹⁷⁸. Наряженные вслед за этой новые ревизии выявили, что «произвол и небрежение правосудия достигли в некоторых судебных местах неимоверной степени».

В сущности, о чем говорить, если сам министр юстиции граф Панин дал через директора департамента Топильского взятку в 100 руб. тем судейским, которые разбирали дело о приданом его дочери?¹⁷⁹

Эту тему можно развивать еще долго.

А теперь, учитывая все сказанное выше, зададимся простым вопросом — какое правосознание могло воспитаться в подобных условиях у жителей страны, — от императора до крестьянина, включая дворян и чиновников?

Ответ прост — разумеется, нигилистическое.

Русский дворянин в принципе не мог вынести из реальной жизни уважения к праву как феномену.

Если ребенок с детства усваивает, что для ему подобных владеть живыми людьми так же естественно, как уметь читать, если он взрослеет в мире, построенном на идее неограниченного крепостного права, если, став офицером или чиновником, он наблюдает или сам участвует в том, что Коллманн деликатно именует «экономикой даров», а мы — просторечно — коррупцией, то носителем каких правовых понятий он может быть в зрелом возрасте?

С судом он сталкивается большей частью, когда судится за поместья и наследство, — замечу, в условиях «неопределенного юридического быта» и беззастенчивой манипуляции законодательством.

Откуда там было взяться пиетету к законодательству?

Отдельными людьми правовой нигилизм выражался сугубо индивидуально и мог облекаться в разные формы.

Напомню известную мысль H. М. Карамзина из «Записки о древней и новой России»: «В России Государь есть живой закон; добрых милует, злых казнит… наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает детей без протокола, так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести»¹⁸⁰. Эта мысль, на мой взгляд, едва ли не лучшее из определений патернализма.

В Отчете III Отделения за 1842 г. читаем: «Преимущество самодержавной власти состоит прежде всего в том, что самодержавный властитель имеет возможность поступать по совести и в определенных случаях бывает даже вынужден пренебрегать законом и решать вопрос так же, как отец разбирает спор своих детей; ибо законы — это создание человеческого ума, и они не могли и не могут предусмотреть все намерения человеческого сердца»¹⁸¹.

Таким образом, один из крупнейших интеллектуалов и тайная полиция одними и теми же словами говорят о необязательности применения закона, о возможности и даже необходимости его избирательного действия и пр.

Мотивы у них при этом, возможно, не вполне одинаковые[54], но это и не важно. И, конечно, не случаен системоцентричный образ царя-отца семейства, членами которого являются все дворяне, а при случае — и весь народ страны.

А. Балицкий пишет, что «враждебное или по крайней мере глубоко подозрительное отношение к рациональному правопорядку можно в большей или меньшей степени обнаружить во всех отсталых и периферийных обществах, а особенно в тех, где модернизация приняла вид вестернизации и где поэтому современная правозаконность представляется враждебной их самобытной культуре и свойственной только Западу В дореволюционной России такая тенденция была, вероятно, особенно выразительна»¹⁸². Однако он не склонен преувеличивать «природную вражду между русским характером и духом законов».

Балицкий весьма убедительно помещает правовые воззрения русских людей в контекст идейных исканий европейской мысли XIX в.; так, славянофилов он именует «романтическими антилегалистами».

Для нас сейчас это не очень важно.

Проблема была не столько в том, кто и под чьим влиянием критиковал в России право и законы в XIX в., а в том, что новейшие философские искания наслаивались на вынесенный из средневековья правовой нигилизм. Большинство русских дворян и знать не знало ни о Ж. де Местре, ни о романтической критике европейскими мыслителями рационализма Великой Французской революции и др.

Однако истории, в том числе и семейные, типологически близкие к описанным С. Т. Аксаковым, знали многие. Одних этих историй было достаточно, чтобы поселить у него самого, его детей, «Багровых-правнуков», и их современников весьма скептическое отношение к правопорядку — в широком смысле.