Теория квантовых состояний

Я?! Персонификация, абстрактный арбитр, всевидящее око. Мысль эта только вначале отозвалась удивлением во мне. И вот уже пропало удивление, напротив мне было даже забавно, что масштаб этот так пугал меня вначале. Я видел уже, понимал, как действует защитный механизм. Персонифицированный в трех непохожих формах: насмешливом и несуразном Никанор Никанорыче, язвительном и страшном Азаре, прекрасной и острейше рациональной Лилиане, механизм не только защищает, но еще и слушает, ищет. Среди мириад искр, организмов, людей, находит того, кто в определенный момент, может обернуться назад, без эмоций, с должной долей ответственности и разума, и принять решение, грозящее обернуться величайшим катаклизмом.

— Ну-ну, давайте не драматизировать, — слышал я пояснение Никанор Никанорыча. — Ведь все это иначе, неощутимо, мгновенная вспышка и р-раз, эта форма — он развел руками в мятых рукавах ударивши о холодильник, — закончит свое существование, с тем чтобы началась другая. Это не больно и не печально. Весь накопленный багаж сохранится…

Я вспомнил рассказ Лилианы о контактах с высокоморальными, учительствующими людьми, такими как исторический Иисус. Вовсе не угрозу пытался устранить тогда Азар, во время канонической "встречи в пустыне". А предлагал ему точно такой же выбор, весьма бинарный. Решить, что развития этой формы достаточно, программу можно закрыть для новой. Либо же отказаться, счесть что не выучились мы еще, и привести свой лабиринт вероятностей к мученической смерти.

Но я, почему я? Чебышев Борис, со страхами, странностями, вовсе не положительный герой, не имеющий за душой ничего кроме хитроумной научной выдумки и библиотеки прочитанных книг. Разве можно сравнивать меня с высоконравственными прототипами прошлого. Почему решение принимает не аскет или йог, или другой опытный мудрец.

Самоощущение мое неуловимо менялось. Ускользали, истончались ощущения Чебышева Бориса Петровича, в трико на голое тело и ногой в гипсе, облокотившегося на подоконник у раззанавешенного окна. Кухня, улица за спиной, стены вокруг перестали быть твердыми, осязаемыми, сделавшись зыбкими, прозрачными. Я уже не понимал вижу ли я всю эту окружающую действительность или воспринимаю ее иначе, не пятью обыкновенными чувствами. Едва обращая на что-то внимание, я чувствовал его целиком, снаружи и изнутри, вывернутым наизнанку. Эта новая форма мироощущения, существующая будто отдельно от меня, боролась во мне с моей самостью, с тем, что должен был вытереть Альцгеймер.

Я видел, как от прежнего меня, Чебышева Бориса, разбегаются нити, связи мои и поступки. Проследив за одной из них, я увидел отца, сидящего на диване, со столь знакомой мне убежденностью отдающего команды подрастающему второму сыну. Почувствовал логику его рассуждений, особый багаж, детство с суровым пьющим отцом, моим дедом, и бессловесной покорной матерью, которые через шрамы, слезы кроили его таким: резким, упрямым, негибким. Пробежав по другой нити, я увидел маму с ее полной бытовых забот жизнью, мыслями о себе и Аленке, скособоченный опыт, с сильной, подавляющей матерью и взрывным отцом, от которых вынесла она специфическое, податливо-истерическое отношение к семейной жизни. Я разглядел спящую Машу, отозвавшуюся во мне эхом исчезающей нежности, увидел эмоциональный ее разговор с лысеющим интеллигентным отцом, прежнюю ее историю с перепиской и заграничным ухажером, приехавшем забирать ее в родной город. Знания, страхи, девчоночий детский опыт, обиды.

Потом я переключился на Никанор Никанорыча. Нет, мы не разговаривали. Или, если разговаривали, это не было вербальным общением. Я осознал его, почувствовал своей неотъемлемой частью, словно лимфатическая или иммунная система, охраняющая организм. В точности, как секунду назад своих близких, я процеживал его, просматривал снаружи и изнутри, его необъятный колоссальный опыт, формирующий поведение и эмоции. Это великолепное, в человеческих терминах совершенное и самостоятельное естество изощренно служило обозначенной цели — защитить и подготовиться к переходу. Я чувствовал мотив, правило, по которому производился выбор, почему пал он на меня, и на цепочку предварявших меня людей. Помимо выдающегося достижения, в сфере естественной или нравственной науки, имела значения определенная пропорция рационального и морального. Реакция на свою и чужую боль, решения и поступки, каждый из которых оценивали Мойры и, конечно, отчаяние, гробовое и беспросветное, как обязательное условие.