Теория квантовых состояний

— Я так понимаю, Никанор Никанорыч с подковыркой вопрос задает. Оружие скажем, тоже в какой-то степени инженерная реализация научного открытия. Не будь открытия, не было бы и оружия.

— Не согласен я, Борь, — сказал Толя уже без прежней горячности. — Вот не бывает открытия, которое только про оружие. Оно и про все остальное сразу. Возьмем, химическое оружие, скажем, которое совершенно адски применялось в первую мировую. Но это ведь не только ядовитые газы, это и производство, и медицина, и химия. Да все там. Оружие — это да. Побочный эффект. Но не сис-те-мо-образующий.

— Да, да, — отсутствующе как-то согласился Никанор Никанорыч, и продолжил перпендикулярно: — Тут ведь еще примешивается личная ответственность индивида. Скажем кто-то, болезненно убежденный, скажет: а я, де, не могу запретить голове своей светлой, творить. Хоть бы и знал я, подозревал, что оружие в итоге получается химическое, что травить людей будут, что выхаркивать будут потом легкие свои, кровь пойдет всеми проходами и глаза, глаза будет застилать кровавая пленка…

Никанор Никанорыч остановился, глядя на соленые огурцы. Мы тоже молчали с Анатолием, уж больно неприглядную картину нарисовал он.

— Сгустили краски вы, Никанор Никанорыч. — сказал я, чтобы что-то сказать. — Одно дело тебе говорят: вот ты сейчас делаешь свое дело, а мы результат берем и идем им людей убивать. Совсем другое дело, когда ученый работал над определенной темой и знать не знает, как его открытие применят потом другие совершенно люди. Это две разные истории.

Никанор Никанорыч поднял наконец глаза. Были они темны и колючи. Не заметил я в них пьяной игривости совсем.

— Правы вы, Борис Петрович, правы! Две тут замечательнейшие проблемы наблюдаю я. Одна из них — когда человек понимает, что он создает и на какое дело пойдет результат его деятельности. И тогда нравственный его вопрос сводится к следующему — творить или не творить с той точки зрения, что вот он я, ученый, образованный, и выстреливает из меня знание и складывается в прогресс человеческий. А если брошу я сейчас, то может и не придется мне более послужить науке-то. Негде будет, иначе-то. Но знаю я при этом, что мои нынешние творенья употреблены будут в… массовое смертоубийство, скажем. Вот дилемма — творить ли мне при этом, понимая, что научная ценность моих творений она впоследствии может и послужит, собственно чистой науке и прогрессу, а сейчас, единственный способ мне творить, это во службу агрессивнейшего насилия. А если не творить, то выходит ты и прогрессу научному изменил и своему уму пытливому, — губы его растянулись в улыбке некоторой хищной.

У Анатолия на лбу собрались морщины. Сложный пример привел Никанор Никанорыч. Я ответил:

— Этот вопрос может так глубоко и не стоять, если, например, родину человек защищает. Его заменяет вопрос простого выживания.

— Это вы, Борис Петрович, очень смешной пример привели. Ну вот про германцев ваших в первую мировую, или англосаксов или норманцев. Спросишь у любого, каждый скажет, что он конечно выживал, и потому оправданно было такое применение. Но тут и загвоздка, что говорят так обычно люди военные, у кого проблема нравственная не стоит — создать новое или не создавать. У них в определенный момент стоит только вопрос — нажимать на курок, или нет. А порой и того проще: если не выстрелил ты, то выстрелили в тебя. Поэтому ученый люд здесь более интересен, с точки зрения проблемы нравственной.

— А если человек — патриот, — встрял Анатолий, — Родину свою любящий. По-вашему, выходит, не должен я на ее благо участвовать в разработках оружия?

— Вот-вот-вот, как хорошо-то! — разулыбался Никанор Никанорыч, — Тут самое время всеми этими теориями сдерживания загородиться: "Я де за державу, они, супостаты, тоже там вон изобретают." Хотя в итоге встанет довольно простой вопрос. Если знаешь ты, что руками твоими создается насилие и даже уничтожение большое, ты таки на стороне научного прогресса или задумаешься, а то и, совсем уж из ряда вон, — откажешься? Это и есть вторая презабавная проблема.

Никанор Никанорыч улыбаясь разлил остатки четвертой бутылки по стаканам. Мы молчали, но Никанор Никанорыч как будто и не ждал наших ответов.

— Ох люблю я, дорогие мои Борис Петрович и Анатоль Саныч, беседы застольные, полушутливые, полусерьезные. Я уж, позволю себе похвастаться, в этих делах дока. И до такого порой договоришься, так рассварливишься, что ужасы и абсурды прямо лезут из умов нетрезвых. Нигде, пожалуй, больше не вскрываются так характеры, не выпрастывается наружу то, что на уме, как в веселой застольной беседе, особливо нетрезвой, — он поставил стакан на стол и дружески похлопал Анатолия по плечу, — И не переживайте, нету здесь единственного ответа, не возможен вердикт окончательный. Но вот за аргументацией последить — прелюбимейшее мое дело. Срыватель покровов!

Он поднял стакан, и свободной рукой призвал нас к тому же. Мы выпили. Никанор Никанорыч сладко хрустнул последней пастилкой соленого огурца.