Теория литературы. История русского и зарубежного литературоведения

В противовес «вторичным стилям» реализм придает средствам изображения черты изображаемого объекта. Обратная семиотическая ситуация равнозначна для реалиста абсурду – недаром Левитов выбрал название «Фигуры и тропы о московской жизни». <…> Тропы, присутствующие в реалистическом повествовании, носят латентный характер. Допустим, метафорическому помощнику, замещающему героя (связь ситуаций по аналогии), отводится роль управляющего его имением или начальника по службе. Персонажи обращаются не к перформативным, а к констатирующим высказываниям – рассказывают о пережитом, делятся информацией о тех событиях, которые неизвестны партнеру, сообщают научные и прикладные сведения (ср. мотив отказа героя от этикетных формул в реалистической прозе). Сама форма художественного знака определяется ее сходством, смежностью и тому подобной соотнесенностью с обозначаемыми объектами <…>. По мнению (42) реалистов, чтобы разбираться в литературе, достаточно знать «жизнь» – свое историко-культурное окружение («реальная критика»). Общественное мнение подвергает оценке не соответствие литературного произведения языковым нормам, риторическим законам или эстетической традиции, но субстанцию планов выражения и содержания текста – лексический репертуар его героев и явленный в повествовании «словарь действительности» (выражение А.К. Жолковского и Ю.К. Щеглова): этот словарь социокультурных ситуаций может быть актуальным vs. инактуальным, достоверным vs. фиктивным, информативным vs. избыточным <…> «Вторичные стили» апеллируют к лингвологическим способностям читателей, реализм – к житейской памяти аудитории (ср. один из пунктов эстетического трактата Чернышевского: «Портрет пишется не потому, чтобы черты живого человека не удовлетворяли нас, а для того, чтобы помочь нашему воспоминанию о живом человеке <…> Искусство только напоминает нам своими воспроизведениями о том, что интересно для нас в жизни…».

Мы можем сказать теперь, что «первичные» художественные системы (и среди них – реализм) подавляют форму содержания субстанцией содержания, «вторичные» же подчиняют субстанцию форме. Жанровые классификации, выполненные в рамках «первичных стилей», подразделяют тексты на основе их протяженности (роман/повесть/рассказ), на основе верифицируемости vs. неверифицируемости зафиксированных в текстах реалий (очерк/беллетристика) или на базе различий между изображаемыми областями действительности (социальные, психологические, уголовные, любовные и тому подобные романы), а не в соответствии с разницей между логическими структурами, которые управляют развитием повествования. Именно гипертрофированное внимание реализма к субстанции содержания создало научную традицию, которая отвергает возможность системного подхода к реалистической ментальности (43).

«Первичные» и «вторичные стили» утверждают взаимоисключающие принципы, которыми определяется связь литературного произведения с предшествующим ему художественным сообщением. Тексты «вторичных стилей», трактующие обозначаемый объект в качестве чужого знака, могут быть адекватно декодированы только после того, как они будут включены в их словесное окружение. Художник воспринимает как данное референтную отнесенность его произведения, т. е. субстанцию содержания текста; при этом в качестве искомых величин выступают знаковые средства, предназначенные для описания референтов и заимствуемые из другого, предшествующего текста. Чужой текст становится интерпретирующей системой по отношению к авторскому, он проясняет замысел писателя.

Вразрез с этим создатели «первичных стилей» рассматривают чужой знак таким образом, как если бы тот был референтом, подлежащим изображению. Данным служит чужое описание некоторого события, искомым же оказывается новое референтное содержание для уже использовавшихся в литературной традиции знаков. Чужой текст делается интерпретируемой системой. Так, в речи прокурора из Братьев Карамазовых за отправной пункт берется гоголевская Русь-тройка <…> Как видно из выдержки, гоголевские знаки соединяются в Братьях Карамазовых с ситуацией, которой они не предусматривали (суд, отцеубийство). Они превращаются из средств сообщения в предмет сообщения. Переходя от данного (чужого знака) к искомому (к референтному содержанию, т. е. к истории отцеубийства), герой Достоевского отрицает гоголевскую семантику (в мотиве необходимости остановить «беспардонную скачку»). Почему Достоевский в данном случае цитирует Гоголя, читатель может понять, лишь опираясь на внутритекстовые связи Братьев Карамазовых, т. е. после включения чужого текста в авторский. Перевод чужого знака в позицию референта влечет за собой отрицание значений, составляющих смысловой мир источника: чужой знак становится тем, что следует обозначить, чему необходимо заново придать смысл.

Прямо противоположным образом разрешается конфликт между чужим знаком и референтом в цикле Блока На поле Куликовом…<…>