Теория литературы. Проблемы и результаты

Подробнее. Внутренняя форма – одно из важнейших понятий немецкой философии и гуманитарных наук XIX века. Вильгельм фон Гумбольдт ввел его в работе «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» (1830–1835). Вероятным источником этой идеи можно считать кантовское понятие «априорных форм чувственного восприятия» (пространства и времени) – то есть таких форм, которые, в отличие от внешних форм вещей, сами не подлежат опытному познанию, например наблюдению, а образуют внутренний аппарат этого познания. Сходным образом Гумбольдт отличает внутреннюю форму языка от его объективно наблюдаемых форм (например, звуковых) и определяет ее как «чисто интеллектуальную сторону языка»[11], от которой зависит связь звука со смыслом и образование самого этого смысла. В другом месте своей работы Гумбольдт подчеркивает подвижно-творческий характер языковой формы: «она представляет собой сугубо индивидуальный порыв, посредством которого тот или иной народ воплощает в языке свои мысли и чувства»[12]; уже в XX веке Ноам Хомский использовал эту идею формы как языкотворчества, разрабатывая свою теорию порождающих структур в языке. Внутренняя форма – это наиболее глубинное основание различий между языками, источник языковой относительности; в позднейшей лингвистике этот принцип относительности описывается «гипотезой Сепира – Уорфа». Частным аспектом внутренней формы языка является внутренняя форма слова – особенный для каждого языка способ образования отдельного слова, его отношения с родственными словами (этимология), специфическая структура понятия, которое с этим словом связывается. Идея внутренней формы слова оказалась востребованной в позднейших теориях языка; в Германии вслед за Гумбольдтом ее разрабатывал Хейман Штейнталь, в Российской империи – украинский филолог Александр Потебня, а после революции – философы Густав Шпет, Павел Флоренский, Владимир Бибихин, пытавшиеся применить ее к анализу не только языка и мышления, но и поэтического творчества (см. ниже, § 26).

На такие воззрения и опиралась филология XIX века, фактически мыслившая себя как культурологию в современном смысле слова. Она как бы превосходила себя: ставила своей задачей не просто критику версий старинных текстов, но и добычу всеобъемлющего, всестороннего знания о культуре прошлого. Тем самым наука о литературе с самого своего возникновения заявила о себе как историческая наука. Забегая вперед, можно отметить, что вслед за ней и современная теория литературы должна объяснять историческую эволюцию, служить теорией истории литературы.

Филологическая история литературы отличается от «просто» истории – скажем, военной или экономической (зато сближается с некоторыми тенденциями в истории идей): она имеет дело с живым, поныне актуальным материалом. Историография обычно занимается завершенным, ушедшим в прошлое, тем, что стало «достоянием истории»; историки неохотно изучают современность и даже порой склонны считать такие занятия профанацией науки. Напротив того, история литературы работает с материалом, который хоть и возник в прошлом, но переживается нами как актуальная, фундаментальная часть нашего нынешнего духовного опыта. Изучаемые ею тексты мы читаем и перечитываем до сих пор (пусть даже по обязанности в школе), и они по сей день открываются нам новыми сторонами. Такие тексты называются классикой – они написаны давно, но не умирают, а продолжают жить в современной культуре, что и выражается в их систематическом изучении. Подтверждается замечание, уже сделанное выше: по идее, филология должна была бы работать со всем массивом литературного наследия, но фактически выбирает из него ограниченный корпус текстов, который преподается в школах и университетах. В своей работе она, часто не обдумывая этого специально, опирается на классический канон. Между тем создание канона, напомним, – это функция самой литературы и критики (в смысле «критики-1»), то есть филология продолжает, подтверждает собою работу самой литературы.

В XIX веке дисциплинарным партнером и конкурентом филологии служила философия, особенно та ее область, которая называлась эстетикой. В наши дни эти две дисциплины далеко разошлись и не всегда хорошо понимают друг друга (пример – критика филологии в эстетике Михаила Бахтина и его неоднозначная репутация в среде современных филологов); а сто лет назад они разными способами исследовали один и тот же объект – художественную словесность. Классическая эстетика пыталась объяснить искусство, включая искусство словесное, с помощью понятия красоты, которое все труднее было применять к реалистическому, а позднее и авангардному творчеству современной эпохи. Эта спекулятивная эстетика носила эссенциалистский, а значит нормативный характер – искала идеальной сущности искусства и его отдельных видов и жанров, тогда как филология занималась позитивным описанием множественных исторических реальностей. Немецкий филолог Вильгельм Шерер писал: