Теория невероятности

Почта доходит до адресата. Кто-то находит живую воду. Солнце встаёт на востоке в отведённый для этого час. Семена добра и радости прорастают в сердце человека. А в ребёнке, «как проявляется портрет на киноплёнке», проявляется новый поэт – новый пахарь, новый световод. Поэтому необходимо, неодолимо и вечно искусство.

Второй раздел «Теории невероятности» включает в себя лирику, посвящённую Сибири и сибирской природе. Называется он по первой строчке стихотворения «Я знаю, как ели в Сибири растут». Не сохранилось стихов Вячеслава Назарова, посвящённых его малой родине, но имеется довольно много именно о Сибири. Возможно, это не случайность.

Сюда, в Сибирь, Вячеслав Назаров приехал по распределению сразу же после окончания университета в 1958 году, чтобы работать на только что созданной студии телевидения в Красноярске. Как Вячеслав Назаров выбрал Сибирь, так и Сибирь выбрала его – захватила, очаровала, стала ему родной. Она открылась молодому поэту во всей своей природной красоте, заставляющей остро чувствовать жизнь в мелочах вроде дыханья костра, натянутой между берёз паутины, мха на красном камне, в «напряжении покоя» таёжной глуши.

Назаров писал об этом в автобиографии: «Я проплыл по Енисею до Полярного круга, был в Эвенкии, на юге, где в голубой чаше Саян лежит удивительная и загадочная страна – Тува. Я был на строительстве дороги Абакан-Тайшет, видел каменных идолов в степях Хакасии и фантастически огромные корпуса Ачинского глинозёмного завода. Сибирь по-новому прочитала мне Блока и открыла оглушительную простоту Пастернака. В таёжных кедрах пела скрипка Паганини, и сквозь кержацкие сёла сквозил неистовый штрих Гойи…»

Но наблюдаемые им воочию темпы строительства Красноярской ГЭС и алюминиевого завода, их небывалый по тем временам размах, стремительность, с которой трудовой человек подчинял себе величественную природу Сибири, – всё это заставило Назарова задуматься о возможных последствиях таких преобразований.

Вадим Михановский писал: «Он однажды рассказывал мне, как уходил с рыбаками на лов сига и муксуна – прекрасной рыбы низовьев сибирских рек, которую теперь, увы, можно увидеть в основном только на картинках. И Назаров в то время уже тревожился о судьбе сибирских рек, говорил об этой проблеме в фильмах, а позже и в научно-фантастических повестях…» («Ищи в аду свою звезду…», 1990).

И вот в стихотворении «Я знаю, как ели в Сибири растут» звучит тревожная догадка: не человек является повелителем природы, но природа доверяет себя человеку для обдуманного изменения. Скрытые в ней силы способны на возмездие, если человек злоупотребит своей властью. То, что угрожает природе, угрожает и самому человеку, и никакие бетонные сооружения не смогут защитить его от этой опасности:

Прошли по дороге
сто тысяч катков,
утюжа до камня
дороги покров.
На ельник вчерашний,
на бритый уклон
могильной плитою
улёгся бетон.
Ни богу, ни чёрту
не срыть полотна.
Но снизу,
как мины,
гудят семена!

Коротко скажем о следующем разделе – разделе любовной лирики «Ты всегда впереди, между солнцем и мной». В нём герой, следуя естественному течению жизни, переходит от романтизированного образа «снежной королевы» ко вполне земному «Тамара, девочка, жена».

Чуть подробнее остановимся на разделе «И морем быть нетрудно мне», который включает в себя стихи о природе. Герой здесь уходит из дома в поисках «летающих глаз» стрекозы, ловит еле слышный звон фарфоровой чашки на блюдце, предвосхищающий шторм; становится морем, сквозь которое «проплывает пугливая кефаль»; наблюдает, как «пальмовые перья тихо гладят рыжую зарю», но, забывшись, даже в яростной белой морской волне видит сибирскую метель.

На примере природной лирики, требующей особой изобразительности, легче проследить одну особенность стихов Вячеслава Назарова.

Галина Шлёнская в статье «Свести мельчайшее с огромным» (1984) пишет, что Вячеслав Назаров своим «формальным учителем» считал Сергея Эйзенштейна. Дело в том, что Назаров несколько лет проработал режиссёром на Красноярской студии телевидения и привык к выразительным средствам кино. «Работа режиссёра неизбежно накладывала свой отпечаток и на его поэтическое творчество, – пишет Галина Максимовна. – Ему было дорого у Эйзенштейна «интеллектуальное построение формы», предельная насыщенность кинофразы, экономия выразительного материала. Ему хотелось достигнуть в стихе подобного лаконизма конструкций, чёткости монтажного контрапункта».