Теория падений (Записки зонального менеджера)

— В порно меня возбуждает, когда ЭТО делают втроем. Или когда абсолютно неэротическое место — типа офисного стола, примерочной кабинки.

Радик молчал.

— Но когда я воображаю что-то, меня возбуждает, когда втроем. А тебя?

— Когда вдвоем…

— О чем ты думаешь, когда я делаю это? — спросил Слава.

— Я представляю себя женщиной.

Славу не удовлетворил этот ответ, но он его принял. И Радик, чтобы сгладить свои слова, рассказал ему смешной авиационный курьез из рукописи, забыв, что Слава ее читал.

— А ну да, ты же знаешь, — смутился Радик.

— Не-ет, — Слава вытирал слезы смеха. — Ты не рассказывал… О, вставь, вставь его в свою книгу, точно!

Словно бы издеваясь над самим собой, Радик пересказал ему еще один анекдот из авиадиспетчерской жизни, потом другой и понял, что Слава не читал рукопись, он посмотрел начало и все! “А как же Велемир Хлебников, как же "Доски судьбы"?! — поразился Радик. — Как же обещание издать? Работа? Действительно аферист, он же предупредил”.

— Представляешь, я же пил мочегонное и похудел, естественно, но у меня загустела кровь, — сетовал он. — Придется пропить курс дибикора. А я так радовался, так радовался.

— При ударе в челюсть человек теряет двести калорий!

— Сколько? А-а, понял, ты прикалываешься, — Слава неприязненно посмотрел на Радика.

Ходили гулять на ВДНХ. Лорка фотографировала Радика с коляской у цветов, и он, прикрыв глаза, видел себя размноженным на тысячах подобных фотографий, пленках домашнего видео. Холодная вода фонтанов, будто бы сохранившаяся с советских времен. Гигантские, исполненные имперской мощью павильоны. Казалось, что они кренятся над тобою, с какой стороны к ним ни подходи. Внутри они все были разгорожены фанерными и гипсокартонными перегородками, и везде продавали какую-то обидно легковесную чушь — матрасы, унитазы, электрические фонтанчики, встраиваемые шкафы. Радика особенно поразил павильон, в котором продавались солнцезащитные очки всех марок, подделанные в Китае.

— Всех китайцев ждет поддельный рай, — сказал он Лорке.

Радику всегда было грустно среди этих советских надгробий, словно бы жизнь сделала пустой крюк. Все эти гигантские, тяжело и громоздко основавшиеся на земле здания были картонные и мучительно бессмысленные, напрасные. “Значит, и моя жизнь, казавшаяся мне такой реальной, такой серьезной, может быть полностью лишена смысла, цели… бутафорская жизнь”.

— Смешно, — сказал однажды Слава. — У меня мальчик один работает. Хорошенький такой. Его отец оставил их с матерью и ушел к любовнику.

— Я не смогу уйти, Слава, — сказал Радик.

Слава резко встал и задел полку, с которой упала звонкая деревянная дощечка. Радик поднял ее. Это была иконка, на которой изображена странная, спокойно зажмурившаяся старушка в белом платке.

— Матрона упала! — испугался Слава. — Это плохой знак… А поехали съездим к ней, пока народу мало.

Радик узнал район Таганки. Потом увидел красные монастырские стены, на полотнище было то же самое изображение спокойно зажмурившейся старушки. Купола и будто бы немного покосившиеся золотые кресты в синем небе. Слава купил цветы. Во дворе длинная очередь к иконе Матроны, перед которой, склонив головы, стояли женщина с девочкой.

Чуть меньше очередь в храме, к ее мощам.

Другим людям Радик говорил о себе, что он верующий. Но Радик не верил. Он признавал, что есть некая ВОЛЯ, организовавшая все в этом мире. Но, как всегда в церкви, у Радика заныло в груди это вечное, томительное чувство пустоты и невозможности веры. Оказался здесь по капризу души. Весь его материалистический ум ученого, весь его житейский опыт убеждали, что чудо, как таковое, к сожалению, невозможно, что всему “чудесному”, как правило, находится трезвое, реальное, иногда смешное объяснение. Он уважал храм и все вокруг как некую разновидность искусства, истории народа, но твердо знал про себя, что по-настоящему он никогда не сможет уверовать в бога, в его святых, которые якобы помогают людям. Ему даже неловко было бы просить о чем-то, в просьбе его, в его внутреннем голосе звучали бы фальшь, противная актерская интонация и стыд перед самим собой, у него губы покривились бы. Для него поверить означало бы сойти с ума. Это, конечно, счастье, но это болезнь. “В жизни, к сожалению, будет все так, как я думаю об этом, как я предчувствую, — думал Радик. — Есть матрица, тупая, не чудесная, неизменно повторяющаяся после трансформаций, в которой заранее и на века вперед все предопределено, и в этом как раз и есть что-то божественное”.