В настоящее время глобальные финансовые рынки и их сети управления можно назвать нервными центрами капитализма[127]
. Поскольку поток товаров и услуг склонен порождать случайные модели информационной неустойчивости, в последние годы мы наблюдаем серьезные кризисы и обвалы: в Мексике (1994), Азиатско-Тихоокеанском регионе (1997), России (1998), Бразилии (1999), Аргентине (2002) и глобальный финансовый кризис, зародившийся в США (2007–2008). Эти обвалы финансового рынка отправили более половины мирового населения в глубокую рецессию[128]. Кастельс подводит итоги: «Деньги почти полностью перестали зависеть от производства и услуг, вырвавшись в виртуальную реальность электронных сетей. В своем ядре капитал глобален. А труд, как правило, локален»[129].По мере того как отрасли трансформировались в более открытые, текучие и сетевые созвездия, внутренняя структура компаний часто шла по тому же пути. Когда я интервьюировал влиятельного мыслителя в области стратегии Гэри Хэмела, он подчеркнул, что радикальные инновации требуют полного разнообразия интеллектуального «генофонда». Я спросил, где именно в контексте крупной компании наблюдается меньше разнообразия и больше инвестиций в статус-кво. Ни минуты не колеблясь, он ответил: «На самом верху!» У команд наверху гораздо меньше шансов породить что-либо по-настоящему новое. И в то же время у них обычно есть монополия на создание стратегии. Вот почему новаторские подходы к стратегии сосредоточены на отборе команды для инноваций из молодых, недавно нанятых людей подальше от корпоративной штаб-квартиры[130]
.Когда организации и стратегии стали искать вовне, а не внутри, соответствующим образом изменилось и место инноваций. Традиционные отделы НИОКР – это финансирование исследовательского персонала в централизованном корпоративном контексте. Однако новые модели двигают инновации от центра к периферии. Например, в конце 1990-х – начале 2000-х территория вокруг Бостона стала центром биотехнологических исследований вдали от корпоративных штаб-квартир. Благодаря свободному союзу университетских организаций, исследовательских центров и отделов НИОКР различных корпораций родилась динамичная инновационная экосистема[131]
.Инновации, породившие революцию информационных и коммуникационных технологий (ICT), зародились за двадцать лет до нее с изобретением микросхемы, созданием персонального компьютера и разработками в инфраструктуре телекоммуникаций. Менее чем за три десятилетия мировая паутина выросла из маленькой сети, обслуживающей дюжину исследовательских институтов, во взаимосвязанную систему, соединяющую миллиарды пользователей, компьютеров и сетей по всему миру. Немного статистических данных: количество пользователей интернета за 10 лет более чем утроилось – с 1 миллиарда в 2005-м до 3,2 миллиарда в конце 2015 года[132]
. Сегодня около половины взрослого населения владеют смартфоном; к 2020 году он будет у 80 % жителей Земли[133]. По сведениям Всемирного банка, свыше 40 % мирового населения имеют доступ к интернету, причем новые пользователи фиксируются каждый день. Среди 20 % самых бедных домохозяйств мобильный телефон есть у семи из десяти. Они, получается, лучше обеспечены доступом к мобильной связи, нежели к канализации или чистой воде[134].Помимо интернета, революция продолжается в биотехнологии: ее обороты, доходность и поднимаемый капитал в 2014-м достигли небывалых высот[135]
.Сегодняшний вызов – почувствовать следующую волну (непоследовательных) изменений и затем помочь им произойти. Экономист Брайан Артур называет эту способность
Еще один вопрос затрагивает этическое измерение возникающих технологий. Интеграция робототехники, генной инженерии и нанотехнологии ставит человечество перед грядущим, в котором машины, как в фильме «Матрица», начнут контролировать эволюцию человеческого вида и само будущее более не будет в нас нуждаться[137]
. Станет ли такой «матричный» тип будущего непременным следствием траектории нашего развития либо мы сумеем сознательно выбрать другой коллективный эволюционный путь?