Теперь или никогда!

— Примерно, — ответил Петр Петрович.

Немец задумчиво сощурил глаза.

— Ладно. Попробую вам помочь.

Спустя несколько дней Алла Степановна была принята в ресторан на должность судомойки.

— Пожалуй, самая необычная роль в моей жизни, — призналась Алла Степановна, зайдя в фотографию.

— Я тоже так думаю.

Черные глаза Аллы Степановны слегка затуманились.

— Представить себе только — я буду мыть посуду за этими подонками.

— Я понимаю вас, — сказал Петр Петрович. — Но что же делать?

Она посмотрела на него и вдруг расплакалась. Слезы текли по ее худым щекам, она не вытирала их.

— Боже мой, за что это все? За что? Как же это все тяжело, если бы вы только знали!..

Он знал. Он понимал ее, как никто другой. Как мучительно было ему проходить по знакомым улицам, слышать чужую, ненавистную речь, встречать врагов в своей фотографии, улыбаться, говорить какие-то вежливые, безличные слова и притворяться, притворяться все время, каждый час своей жизни, даже, кажется, во сне не забывать притворяться…

Он подошел к ней, обнял ее за плечи, и они стояли так в молчании…

Прошло две недели с того дня, как Алла Степановна поступила работать судомойкой в ресторан.

Работала она хорошо, старательно, даже сам Раушенбах как-то заметил Петру Петровичу:

— Ваша бывшая невеста, должно быть, привычна к работе в ресторане.

— Она была артисткой, — сказал Петр Петрович, но Раушенбах не обратил никакого внимания на его слова.

— Я доволен ею…

Петр Петрович не смог сдержать улыбки.

— Очень рад за нее.

Раушенбах заметил снисходительно:

— Русские, когда их заставишь, умеют быть достаточно исполнительными и аккуратными. Она вполне прилично справляется со своими обязанностями.

Петр Петрович невольно отвел глаза в сторону. Он был добрый, миролюбивый, но сейчас ему так захотелось наотмашь ударить это жирное, самодовольное лицо, что он едва сдержал себя.

Поздно вечером, когда Раушенбах еще не вернулся из ресторана, кто-то тихо стукнул в окно Петра Петровича.

Он вышел на крыльцо. Джой слабо тявкнул и замолчал.

— Привет, — сказал негромкий голос.

Петр Петрович вгляделся. Призрачный свет молодого месяца осветил темные брови, крепкий подбородок, поднятый воротник куртки.

Это был Вася, тот самый, что недавно приходил к нему в фотографию.

— Ну, рассказывайте, как дела, — сказал Вася, усевшись на стуле в комнате Петра Петровича.

— Пока все ничего. Алла Степановна работает, и даже хорошо. Во всяком случае, мой квартирант заметил, что она вполне прилично справляется со своими обязанностями.

— Что еще?

— Снимаю, проявляю, делаю карточки… — В голосе Петра Петровича сквозила явная насмешка. — Как видите, я тоже неплохо справляюсь со своими обязанностями. Сумел приспособиться к новым властям.

Вася спросил настороженно:

— Вы чем-то недовольны?

— Как вам сказать? Недоволен? Не то слово. Просто хотелось бы быть хотя бы чем-нибудь вам полезным, а выходит, живу себе мирно, тихо, зарабатываю деньги…

— Вот об этом и будет разговор. Должно быть, вы накопили некоторое количество денег?

— Конечно. Работы много, немцы платят за фотографии исправно, народ, как вы знаете, аккуратный, а мои потребности не самые роскошные, мне хватает с лихвой.

— Сколько вы могли бы дать нам? — деловито спросил Вася.

— Сейчас скажу.

Петр Петрович открыл ящик комода, вынул старинный кожаный ридикюль с медной застежкой.

— Деньги держу в этом ридикюле, когда-то купил покойной жене…

Он отсчитал марки.

— Тут больше тысячи.

— Давайте.

Вася тщательно пересчитал марки и положил в свой карман.

— Нам нужны будут деньги, так что, попрошу вас, оставляйте себе, сколько надо на жизнь, а остальное — нам.

— Разумеется.

— Теперь еще вот что: передайте Алле Степановне, чтобы она пришла к вам послезавтра вечером, после работы.

— А если Раушенбах будет дома?

— Она кончает работу раньше, чем он. Стало быть, пусть придет.

— Вы тоже будете?

— Буду. — Вася протянул руку Петру Петровичу. — Спасибо. До скорой встречи.

Алла Степановна пришла через два дня. Темные глаза ее возбужденно блестели.

— Как думаете, вдруг придет мой Артемий?

— Все может быть. Ну как, привыкаете?

— К этому привыкнуть невозможно.

— Я понимаю.

— Зато мне удалось узнать кое-что. Так, урывками; по-моему, это интересно.

— Вот и расскажете.

— Жаль, что я не официантка. Официанткам куда удобнее все услышать, при них говорят не стесняясь.

— Это верно.

Само собой, Петр Петрович был согласен с нею, но не мог же он передать ей слова Раушенбаха, не мог же прямо так, в лицо сказать, что она чересчур стара, по мнению Раушенбаха, чтобы обслуживать немецких офицеров.

— Я там познакомилась с одной официанткой, — продолжала Алла Степановна. — Оказывается, она живет недалеко от меня, и мы несколько раз вместе возвращались домой.

— Кто она такая?

— Зовут ее Катя Воронцова. Молодая женщина, довольно миловидная; рассказала мне всю свою жизнь. Муж ее на фронте, они жили в Ленинграде, а теперь она живет здесь с ребенком. Мальчику одиннадцать лет, как-то приходил к ней, такой милый, смышленый мальчишка. Они сильно голодали, а потом ее устроили работать в ресторан.

Она оборвала себя: за окном послышался лай Джоя.

— Кто-то идет?

— Сейчас поглядим.