Теперь или никогда!

Петр Петрович развернул бумажку. Там было написано всего несколько слов:

«Раненые в развалинах исчезли».

И все. Больше ни одного слова.

— Передай маме, — сказал Петр Петрович, — пусть зайдет ко мне завтра.

Весь день, фотографируя полицаев и немецких солдат, произнося обычное свое «Сядьте, пожалуйста, вот сюда, повернитесь, улыбнитесь, поднимите голову», Петр Петрович все время настойчиво думал об одном и том же: куда исчезли раненые? Неужели их обнаружили немцы? Почему? Каким образом?

Предчувствие неизбежной беды вдруг охватило его.

В мозгу стучало все время одно и то же: что-то случилось, что-то страшное, что-то такое, что неминуемо погубит их всех…

Порой он взглядывал на Митю. Мальчик был увлечен своим делом: сортировал готовые портреты, тщательно мыл ванночку, в которой лежали фотографии, надписывал конверты с фотографиями…

Может быть, и над его русоволосой головой тоже сгущаются тучи? Может быть, кто знает…

Старик незаметно сунул Мите в руку записку.

Катя пришла утром. Петр Петрович был не один: заканчивал съемку какого-то рыжего полицая.

— Одну минуточку, мадам, — сказал он. — Вот закончу снимать этого господина и к вашим услугам…

Наконец полицай ушел. Петр Петрович тихо сказал:

— Узнайте у Роберта: может быть, он знает что-либо о раненых партизанах в развалинах замка?

— А что с ними случилось?

— Они исчезли.

— Как — исчезли?! — побледневшими губами прошептала Катя.

— Спокойнее. Держите себя в руках, — строго сказал Петр Петрович.

В фотографию вошла мадам Воронько. Губы, щедро намазанные жирным слоем помады, приветливо улыбались.

— Добрый день, господин Старобинский…

— Приветствую вас, мадам…

— Я бы хотела сделать такое, в некотором роде жанровое фото, — умильным тоном произнесла мадам Воронько. — Знаете, мне хочется сняться так, как снимаются немецкие актрисы… Голые плечи, вокруг плеч мех, например черно-бурая лиса, и в профиль. Как думаете, мне пойдет?

— Вам все пойдет, — галантно ответил Петр Петрович. Выразительно глянул на Катю: — А с вами, мадам, мы договорились. Придете сниматься завтра. Хорошо?

— Хорошо, — проговорила Катя.

Вечером к Петру Петровичу прибежал Митя:

— Мама просила передать.

Он протянул бумажку, написанную торопливым, небрежным почерком.

«Они в карательной тюрьме. Кто-то донес… Роберт не знает, кто», — писала Катя.

Петр Петрович еще раз перечитал про себя слова записки, потом зажег спичку и сжег ее.

— Кто же донес? — спросил Митя.

— Не знаю. Ты никому не говорил?

Митя даже возмутился:

— Ни одному человеку!

— Верю, — сказал Петр Петрович.

Он долго не спал в ту ночь. Невеселые мысли волновали его. Кто-то предал. Да, бесспорно, предал. Кто же?

Стало быть, среди них есть предатель. И до поры до времени не узнать, кто это такой. А когда узнаешь, может быть, будет уже поздно. Слишком поздно…

На крыльце послышались голоса. Это вернулись Раушенбах и Хесслер.

Хесслер, судя по голосу, был мертвецки пьян. То и дело начинал петь какую-то песню, потом снова замолкал.

Раушенбах уговаривал его:

— Перестаньте, господин капитан. Ну, успокойтесь…

Он провел Хесслера в его комнату. Послышалось падение чего-то тяжелого.

«Должно быть, стол уронили», — подумал Петр Петрович.

Он вышел в коридор. Раушенбах закрывал дверь столовой, где обитал Хесслер.

— Сегодня праздновали день рождения господина цу Майнерта, — сказал он, — ну и вот господин капитан немного перебрал.

— Ничего, проспится и встанет как ни в чем не бывало.

— Надеюсь.

Утром Хесслер и в самом деле встал как огурчик. Настроение у него было, как видно, хорошее. Он даже соизволил довольно милостиво кивнуть Петру Петровичу.

К дому подъехала машина. Хесслер неторопливо позвал:

— Раушенбах, шнеллер!

Раушенбах выбежал на крыльцо:

— Яволь, одну минуточку…

Они уехали.

Немного погодя Петр Петрович вышел из дома и неторопливо пошел по улице.

Он остановился возле модной сапожной мастерской Воронько. Вошел в мастерскую.

— Кого я вижу! — расплылся в улыбке господин Воронько. — Очень рад, очень рад… — Он крепко, с чувством пожал руку Петру Петровичу. — Вы знаете, моя жена от вас в восторге. Вы так прекрасно сняли ее!

— Прекрасную женщину снять не трудно, — галантно ответил Петр Петрович.

Маленькие глазки хозяина сапожной мастерской самодовольно сощурились.

— Да, конечно, моя жена нравится даже господам немецким офицерам. Поверите, я даже порой ревную!

И первый расхохотался своим словам.

— У меня к вам просьба, — сказал Петр Петрович. — Нельзя ли прибить набойки к ботинкам?

— Для вас… — любезно ответил Воронько, — для вас всегда рад! Василий, — крикнул он в глубь мастерской. — Где ты, Василий?

Молодой мастер, чуть прихрамывая, вошел в мастерскую:

— Слушаю вас.

— Вот тут надо будет прибить набойки господину Старобинскому. Постарайся сделай получше, это весьма уважаемый клиент.

— Для меня все клиенты — уважаемые, — сухо ответил Вася.

Воронько подмигнул Петру Петровичу:

— Он у нас неприветливый, но мастер такой — другого не сыщешь! Золотые руки, одним словом… — Он кинул взгляд на ботинки Петра Петровича. — Оставите обувь или вам хотелось бы, чтобы при вас сделали?