Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Устремлённые куда-то в противоположный угол комнаты зелёные глаза котёнка выражали целый спектр эмоций. Немыслимой глубины грусть и нестерпимая обида. Всепожирающая тоска и непереносимый стыд. Полное отчаяние и глубокое разочарование в судьбе и окружающих. Горечь поражения и стоическая покорность судьбе. Казалось, малыш так и хочет сказать, захлёбываясь слезами: «Ну, вот и всё!».

Рядом с котёнком висело лубочное изображение богородицы. Похожие повсеместно встречаются в католических странах. Но это изображение явно было православным.

Стоящая среди залитых солнечным светом облаков святая дева вздымала руки кверху. К ним отовсюду слетались ангелы.

Серый облупившийся потолок весь расходился трещинами. Особенно много их вылезало из того места, где к нему крепилась старая советская люстра, накрытая пыльным абажуром из вышитой непонятными завитушками красной ткани. От люстры расходились в стороны четыре изогнутых лапы со светильниками. Тени от них причудливо смешивались с длинными чёрными трещинами, покрывавшими потолок.

Выглядело это мерзко и страшно. Люстра походила на огромного паука. Потолочные трещины и длинные кривые тени напоминали паучьи лапы.

От люстры исходил зловещий грязно-розовый свет, тусклый и навязчиво-раздражающий одновременно.

В ближней стене было проделано окно. На узком, когда-то выбеленном, но теперь потемневшем от грязи и времени подоконнике высились батареи до краёв наполненных окурками консервных банок и пустых бутылок от водки. В старой некрашенной деревянной раме дребезжали от ветра тонкие стёкла.

За окном стояла глубокая ночь. Видно почти ничего не было. Ничего, кроме одной детали.

Длинные, кривые, похожие ни то на щупальца, ни то на клешни – чёрные ветви деревьев плотно упирались в оконное стекло. Казалось, они налегали на него изо всех сил, будто хотели разбить и проникнуть в комнату.

Возле окна стоял старый обеденный стол грязно-белого цвета. Стол заваливался на один бок и выглядел довольно хлипким. Возле стола стоял колченогая деревянная табуретка.

В дальнем углу располагалась покрытая дешёвым, жирно переливающимся на свету лаком дощатая дверь. Последняя была распахнута настежь.

Такова была изображённая на картине комната. Теперь пару слов о том, что в этой комнате происходило.

На грязном столе животом вниз лежал раздетый догола мальчик лет двенадцати. Ноги его свешивались со стола и слегка подгибались, подобно лягушачьим лапам. Левая рука его тянулась к подоконнику, тогда как правая плетью свешивалась к полу.

Миловидное лицо портила чудовищная гримаса. В глазах несчастного застыли нечеловеческий ужас и глубокое отчаяние.

Над мальчиком учинял насилие огромный мужичина.

Насильник стоял прямо возле стола. Левой рукой он держал свою жертву за щиколотку левой ноги. Правая рука тянулась к спине мальчика. Твёрдые рельефные мышцы её были напряжены до предела.

В правой руке был зажат штык-нож от автомата Калашникова. Оружие по самую рукоятку вонзалось ребёнку между рёбер.

Весёлый ручеёк алой крови катился по округлым бокам ещё живого существа прямо на белый стол, а оттуда и на пол. Под столом темнела лужа стремительно застывавшей детской крови.

Насильник был высоким, метра под два ростом, и очень крепким жилистым мужиком. Возраст его определить было трудно. С равным успехом ему можно было дать и двадцать лет, и все сорок.

На перекошенном ненавистью лице вздувались толстые серые вены. Мышцы шеи были напряжены так, что казалось, будто мужик сейчас лопнет от натуги.

Безумные глаза полыхали адским пламенем. Ненависть и похоть – вот те два чувства, которые ощущались в этом взгляде.

Мужик ненавидел мальчика, он хотел убить его. Более того, он его и убивал. Но при этом он страстно его хотел.

Растрёпанные тёмно-русые волосы с заметной проседью переливались отвратительным сальным блеском. Длинные неаккуратные усы торчали в разные стороны и напоминали еловые ветви. Жёсткая трёхдневная щетина покрывала всю нижнюю часть лица.

Одет он был в порванную до дыр и запачканную до коричневы майку-алкоголичку, в покрытые белёсыми разводами застарелого пота камуфляжные штаны, подпоясанные толстым ремнём из чёрной кожи. Ремень был украшен массивной золотой бляхой. На бляхе была отчеканена пятиконечная звезда.

На ногах у мужика были старые, порванные чуть ли не до дыр и все покрытые толстым слоем ещё свежей дорожной грязи берцы.

Впрочем, насильник был далеко не самым жутким из тех, кто был изображён на этой картине.

В дверном проёме стояла закутанная с ног до головы в грязные лохмотья женщина. Своим видом она напоминала жутковатую гору старого трепья.

Будто некая дьявольская паранжа лохмотья скрывали под собой все внешние особенности.

Сказать что-то определённое про фигуру этой женщины было нельзя. Её можно было посчитать и толстой, и худой, и коренастой, и субтильной.

Определить возраст женщины также было решительно невозможно. Ей запросто можно было дать и восемнадцать лет, и все восемьдесят.

Впрочем, куда больший интерес представляло то, во что эта женщина была одета.